На этот раз перед ней лежала раскрытая общая тетрадь с чуть пожелтевшими страницами и обтрепанными углами. Руби читала и делала пометки в блокноте.
— По-прежнему ничего? — спросил Эйнсли, указывая на очередную открытую коробку.
— Нет, — ответила Руби, — кажется, я обнаружила кое-что любопытное.
— А ну-ка, рассказывай!
— Это о миссис Эрнст. Как я поняла, именно она отличалась особой страстью ко всяким бумажкам. Тут много ее собственных записей. Читать трудно. Почерк бисерный, неразборчивый. Я просматривала все подряд, ничего примечательного. Но два дня назад мне попались ее дневники. Она вела их в таких вот тетрадях много лет подряд.
— Сколько всего тетрадей?
— Двадцать или тридцать, может, даже больше. — Руби кивнула в сторону коробки. — Вот эта была полна ими под завязку. Вероятно, дневники окажутся и в других.
— О чем же она писала?
— Здесь есть проблема. У нее не только трудный почерк. Она еще и пользовалась кодом. Я бы назвала его личной системой стенографии. Цель ясна. Она не хотела, чтобы дневники читали другие, особенно муж. Должно быть, все эти годы она прятала от него свои записи. Однако чуть-чуть терпения, и можно научиться разбирать ее шифр.
Она ткнула пальцем в лежавшую перед ней тетрадь.
— Например, она заменяла имена цифрами. Сначала по контексту я догадалась, что тридцать один — это она сама, а четыре — ее муж. Легко догадаться, что для обозначения ей служили порядковые номера букв алфавита. «Э» — тридцать первая буква, «Г» — четвертая. Простейший код. А вообще, она сокращала слова, большей частью выбрасывая гласные. Я уже начала читать, но дело двигается чертовски медленно.
Эйнсли понимал, что настала пора принять какое-то решение. Стоит ли дальше загружать Руби этой неблагодарной работой, которая продлится еще неизвестно сколько и скорее всего не принесет никаких результатов? Других дел невпроворот. Подумав, он спросил:
— Но хоть что-то ты уже сумела раскопать? Что-нибудь важное?
Руби помедлила и сказала:
— Ладно, хотела сначала собрать побольше материала, но… — в ее голосе появилась жесткость. — Как вам понравится, скажем вот это. Из тех дневников, которые я успела прочитать, следует, что наш покойный досточтимый городской комиссар Густав Эрнст смертным боем бил свою жену. Он избивал ее практически с первых дней супружеской жизни. По меньшей мере однажды она попала из-за этого в больницу. Она никому не рассказывала, потому что боялась его и стыдилась. Она была уверена, что ей все равно никто не поверит, как внушал ей мерзавец-муженек. Все, что ей оставалось, это изливать боль и унижение своим полудетским шифром в этих жалких тетрадках. Это все изложено здесь!
Лицо Руби вдруг вспыхнуло.
— Дьявол! Меня тошнит от этого дерьма! — Она порывисто схватила тетрадь со стола и швырнула в стену.
Эйнсли дал ей передышку, нарочито медленно подняв тетрадку с пола.
— По всей вероятности, она была права, — сказал он затем. — Ей действительно не поверили бы. Особенно в те годы, когда говорить о домашнем насилии вообще было не принято. Люди просто не хотели ничего об этом знать. А ты сама веришь, что она писала правду?
— Уверена на все сто. — К Руби уже вернулось душевное равновесие. — Она описывала подробности, каких не выдумаешь. Все слишком достоверно. Да почитайте сами.
— Обязательно почитаю, но позже. — Эйнсли знал, что на мнение Руби можно полагаться.
Она снова бросила взгляд на тетрадь и сказала задумчиво:
— Мне кажется, миссис Эрнст знала, даже рассчитывала, что ее дневники однажды кто-то сумеет прочитать.
— Она писала что-нибудь про… — Эйнсли осекся; вопрос показался ему излишним. Если ответ был положительным, то Руби упомянула бы об этом.
— Вы хотели спросить о Синтии, так ведь?
Он молча кивнул.
— Меня это тоже интересует, но пока о ней не было ни слова. Записи, которые я прочитала, сделаны в начале супружества. Синтия еще не родилась. Но я уверена, что далее она будет фигурировать и, как легко догадаться, под номером девятнадцать.
Их взгляды встретились.
— Продолжай, — сказал Эйнсли потом, — сколько бы времени это ни заняло. Звони мне, как только обнаружишь еще что-нибудь примечательное.
Он старался стряхнуть с себя гнетущие предчувствия, но это ему никак не удавалось…
…Прошли еще почти две недели, когда он в следующий раз услышал голос Руби Боуи.
— Не могли бы вы прийти ко мне? — попросила она по телефону. — Мне нужно вам кое-что показать.
— То, что мне удалось найти, многое меняет, — сказала Руби, — но только я не поняла еще, как именно.
Они снова были в крошечной комнатке без окон, совершенно заваленной бумагами. Руби сидела за своим узким рабочим столом.
— Рассказывай, не томи, — потребовал Эйнсли, которому пришлось ждать слишком долго.
— Синтия, появилась-таки в числе персонажей. Уже через неделю после ее рождения миссис Эрнст застала мужа за странной игрой с младенцем. Сексуальной игрой. Посмотрите, что она записала в дневнике. Она подала тетрадь Эйнсли, и вот что он увидел:
«Сгдн вдл, как 4 щпат 19. Это сксльн дмгтств. Снчл он рзврнл плнку и длг пллся на глнькг рбнк. Он не знл, чт я ее ежу, нклнлс и свршл нвбрзм…»
— Нет, лучше прочитай мне сама, — сказал он, пробежав глазами начало записи. — Я улавливаю общую идею, но у тебя получится быстрее.
Руби прочитала вслух:
«Сегодня видела, как Густав щупает Синтию. Это сексуальные домогательства. Сначала он развернул пеленку и долго пялился на голенького ребенка. Он не знал, что я все вижу, наклонился и совершил невообразимое. Мне стало противно и страшно за Синтию. Каким-то будет ее детство при отце-извращенце? Говорила с ним потом. Сказала, мне все равно, что он творит со мной, но чтобы не смел больше так прикасаться к Синтии. Пригрозила, что если еще увижу, позвоню защитникам прав детей и он сядет. Похоже, ему нисколько не стыдно, но он пообещал не делать этого больше. Не знаю, можно ли ему верить. Он такой развратник. Как мне защитить Синтию? И этого тоже не знаю».
Не дожидаясь какой-либо реакции от Эйнсли, Руби затем сказала:
— Записи на эту тему встречаются постоянно в дневниках миссис Эрнст в течение двух лет. Ее угроза так пустой и осталась, она ничего не предприняла. А полтора года спустя она писала вот о чем.
Она взяла со стола другую тетрадь и указала ему абзац.
Он жестом попросил прочитать его вслух. Она прочитала:
«Сколько я ни предупреждала Густава, это все равно продолжается. Иногда он делает Синтии так больно, что она вскрикивает в голос. Стоит же мне завести с ним разговор об этом, он говорит: „Ничего страшного. Просто небольшое проявление отцовской любви“. Я ему говорю:
„Нет, это страшно. Это ненормально. Ей это не нравится. Она ненавидит тебя. Она тебя боится“. Теперь Синтия всякий раз плачет, стоит Густаву подойти к ней. А если он протягивает к ней руку, она вскрикивает, вся сжимается и прячет лицо в ладонях. Я продолжаю грозиться, что пожалуюсь в полицию или нашему семейному доктору В. Густав лишь смеется, знает, что я никогда не решусь на это — такого позора я не вынесу. Как мне потом смотреть людям в глаза? Нет, я не смогу и заговорить с кем-то на эту тему. Даже ради спасения Синтии. Придется жить с этим тяжким бременем. И Синтию ждет та же участь».
— Вы шокированы? — спросила Руби, закончив чтение.
— Отработаешь девять лет в отделе убийств, тебя уже ничто не шокирует. Но я с тревогой жду продолжения. Это ведь еще не все?
— Далеко не все. Она очень много писала на эту тему, нам никакого времени не хватит. Поэтому я перейду сразу к другому сюжету, — она заглянула в свои записи. — Теперь о жестокости. Густав стал бить Синтию с трехлетнего возраста. Как написано в дневнике: «он раздавал ей пощечины и затрещины по малейшему поводу или вовсе без повода». Он ненавидел ее плач и однажды «в наказание» сунул ножками в почти что крутой кипяток. Миссис Эрнст пришлось отвезти дочь в больницу, объяснив ожоги несчастным случаем. Как она отметила в записях, врач ей не поверил, но никаких последствий это не имело.
Когда Синтии было восемь, Густав впервые изнасиловал ее. После этого Синтия стала шарахаться от всякого, кто пытался прикоснуться к ней, включая даже мать. Ее страшила сама мысль о постороннем прикосновении. — Голос Руби дрогнул. Она сделала глоток воды из стакана и указала на кипу тетрадей. — Это все описано в них.
— Хочешь, сделаем перерыв? — спросил Эйнсли.
— Да, было бы неплохо, — Руби пошла к двери, пробормотав на ходу: — Я скоро…
Эйнсли остался один. В мыслях его царил полнейший хаос. Он не смог стереть в своей памяти сладкую отраву своего романа с Синтией и едва ли когда-нибудь сможет. Как ни озлобилась она на него, когда он решил прекратить их отношения, как ни мстила, лишая всякой перспективы продвижения по службе, она все еще была ему слишком дорога, чтобы он мог хотя бы помыслить причинить ей ответное зло. А после того, что он только что узнал, на него и вовсе накатила смешанная волна нежности и жалости к ней. Как могли столь цивилизованные с виду родители так надругаться над своим ребенком? Как мог отец до такой степени быть извращенно похотливым, а мать настолько бесхребетной, чтобы не прийти на помощь маленькой дочери?
