Представление закончилось, хулиганы и девицы потянулись из зала, солдаты тоже ушли, все так же нестройно распевая свою песню. Какой-то коренастый военный, седевший во втором ряду, жестом велел школьникам из агитбригады подойти поближе, и они столпились у края сцены. Сяохуань и Дохэ искали глазами Эрхая, но никак не могли найти.
Начальник громко спросил:
— Кто у вас солист на эрху? — из-за южного акцента, с которым он говорил, все услышали: «Котовас солил пахлаву?»
— Сколько человек играли на эрху? — спрашивал начальник. — Поднимите руки!
Разом поднялись четыре руки. Молодой мужчина, по виду учитель, вытащил из-за боковой кулисы и высоко задрал еще одну руку. Сяохуань ткнула Дохэ локтем: последняя рука — Эрхаева.
— Вот он! — воскликнул начальник. — Я даже за кулисы ходил на него взглянуть! [113]
Сяохуань повернулась к Дохэ и вскинула брови.
Начальник подошел к Эрхаю:
— Послушай, у меня к тебе вопрос. Почему же ты играл на эрху задом к артистам?
Оказалось, Эрхай и начальнику тоже не собирается ничего отвечать.
— Люди на сцене танцуют, а ты отвернулся, сел к ним задом, это на что похоже? — снова спросил начальник.
Эрхай, как прежний Эрхай, Чжан Цзянь, словно и не заметил вопроса.
— Я из зала слушал, как ты играешь, здорово у тебя получается! Поднялся за кулисы, смотрю, а этот мальчонка на сцену затылком гладит! Скажи на милость, почему ты отвернулся?
На лице начальника было написано любопытство, он заходил к Эрхаю то справа, то слева, словно искал сверчка в щелях между камнями.
— Ты что, разговаривать не умеешь?
Сяохуань не выдержала и крикнула:
— Умеет! Просто не любит!
Школьники на сцене развеселились, принялись наперебой отвечать за Чжан Гана. Один сказал, что взгляды у Чжан Гана совершенно феодальные: на сцене танцуют девочки, вот он и повернулся к ним спиной. Другой заметил, дескать, если какая девочка над Чжан Ганом подшутит, он сразу бросает играть. Тут выступили вперед два учителя — мужчина и женщина — и сказали, что Чжан Ган у них вместо дирижера, он задает ритм всему оркестру, и если прекратит играть, выступление сорвется. Поэтому раз хочет сидеть спиной к сцене, пусть сидит.
Военный еще больше заинтересовался и, заложив руки за спину, внимательно разглядывал паренька.
Сяохуань взял страх: никак, начальник что-то задумал про нашего Эрхая.
— Что еще умеешь? — спросил военный.
Эрхай посмотрел на него и кивнул — дескать, много чего. Тогда начальник спросил у ребят на сцене:
— Что он еще умеет?
— На аккордеоне умеет, на цзинху… [114] — отозвался учитель.
— Плавать умеет, в пинг-понг играть, — добавил какой-то мальчик.
— Бороться, — вдруг заговорил Чжан Ган. Все, даже начальник, на секунду замерли от удивления, а потом рассмеялись.
Сидевшая в зрительном зале Сяохуань заволновалась, шепнула Дохэ:
— Ну кто его за язык тянул!
— И какой у тебя стиль борьбы? — не отставал начальник.
Лицо Чжан Гана залило краской:
— В армии есть разведрота, да? Вот как у них.
— Борьба — это хорошо, — ответил начальник. — У нас есть рота специального назначения [115]. Давай как-нибудь устроим состязания, поставим тебя против бойца, который владеет циньна?
Чжан Ган опять замолчал.
Спустившись со сцены, начальник еще раз оглянулся, посмотрел на Чжан Гана и улыбнулся сам себе. Глядя, как он с толпой военных уходит по коридору из зала, Сяохуань сказала Дохэ:
— Вот засранец Эрхай! Если у начальника память хорошая, он ведь и правда приведет бойца и устроит состязание. Он у нас до смерти доборется!
Тем вечером Чжан Ган шел домой вместе с матерью и теткой и всю дорогу злился. Упрекал, что они явились без приглашения, пришли подсматривать, как он играет. Теперь настала очередь Сяохуань молчать. Все вышло, как она задумала, можно и придержать язык. Она удивлялась: приходит беда, и кажется, что жизни дальше не будет, но спустя какое-то время человек понимает: беда не беда, а жить все равно надо. И после ареста Чжан Цзяня ей тоже казалось, что никогда уже нельзя будет радоваться так, как они радовались сегодня.
Тот начальник оказался председателем военно-контрольного комитета, все обращались к нему «комдив Хао», и память у комдива была удивительно хорошая. Спустя месяц с небольшим он действительно взял в роте специального назначения двух бойцов, владевших циньна, и послал в агитбригаду за Чжан Ганом. Состязание устроили вечером, за день до Нового года. Комдив велел подчиненным покрыть площадку у его дома слоем мягкой земли, а сам встал на балконе второго этажа и, перегнувшись через перила, наблюдал за схваткой.
Первый боец провел несколько приемов и объявил, что выбывает из борьбы. Он сказал, что Чжан Ган даже базовых шагов не знает, вместо борьбы получается бестолковая драка.
Комдив махнул рукой, приглашая второго бойца. Это был высокий длиннолицый детина, фуражка на нем и так сидела криво, а, выйдя на ковер, он сдвинул ее на самый затылок. Чжан Ган широко расставил ноги, низко наклонился и замер, глядя на противника. Детина тоже не нападал, потихоньку подбирался к Чжан Гану слева, Чжан Ган отходил вправо, лоб у пятнадцатилетнего паренька сморщился в гармошку. Детина начал подбираться справа, Чжан Ган отошел влево, но шагал мельче и тверже, чем противник.
Жена комдива вышла из комнаты на балкон, взглянула вниз и воскликнула:
— Ой, это что же такое!
Детина вскинул глаза наверх. А Чжан Ган не шелохнулся, словно ничего и не слышал.
Бойцу это надоело, и он бросился вперед. Ноги у него были сильные, Чжан Ган бил и в живот, и в пах, и по бедрам, но так и не смог свалить его на землю. Очень скоро борьба Чжан Гана с детиной тоже превратилась в бестолковую драку. В результате боец победил в двух раундах, а Чжан Ган в одном.
— По-моему, сегодня победа за чертенком, — сказал комдив. — Одного он своей «бестолковой дракой» прогнал с ковра, а еще сил осталось, чтобы у второго целый раунд выиграть. Вы говорите, что он базовых шагов не знает. Не знает, а вон как вас поколотил, а если б знал, вы бы живыми отсюда не ушли! — с этими словами комдив зааплодировал Чжан Гану.
Чжан Ган не шелохнулся, и лицо его осталось бесстрастным. Он считал, что второй боец победил с незначительным преимуществом: не истрать он на него столько сил, мог бы и одолеть.
— А знаете, почему чертенок берет над вами верх? — спрашивал комдив у бойцов и публики. — Все из-за сосредоточенности — вы заметили, как он собран? Его взгляд мог бы камень продырявить!
Жена комдива весело откликнулась:
— По-моему, чертенок и собой очень даже хорош, не будь у меня сына, стала бы ему названой матерью!
Из толпы внизу закричали:
— А что, раз есть сын, нельзя стать названой матерью?
— Надо его родителей спрашивать, согласятся ли. Чертенок, оставайся с нами на ужин?
Чжан Ган покачал головой.
Комдив еще не все сказал про это состязание. Указывая на Чжан Гана, он продолжил:
— Еще чертенок знает, что такое честный поединок. Жена сейчас раскричалась, его соперник отвлекся — отличный момент, чтобы напасть! Но он этот момент пропустил: не стал пользоваться растерянностью противника и идти нечестной дорогой к победе!
Жене комдива не удалось зазвать Чжан Гана на ужин, и от этого мальчишка, кажется, еще больше ей полюбился: она и телефон ему оставила, и адрес, велела Чжан Гану при любых трудостях обязательно с ней связаться. Женщина приехала в город проведать мужа, который вел здесь работу по поддержке левых элементов [116], сама она вместе со свекровью жила в основном штабе, за несколько сот километров отсюда. У них с комдивом было несколько детей, все служили в армии. Она проводила паренька до дороги и только там с ним простилась.
