Рудников почувствовал, что он не может больше читать. В висках стучало, глаза застилали слезы. Он постоял немного, наконец кое-как справился с собой и, держа карту в руке, сказал срывающимся голосом ждущей его сестре:
— Вы знаете, я сейчас ксерокопию с некоторых страниц на почте сделаю и через час ее Вам верну.
— Нет-нет, что Вы! Выносить карты категорически запрещено! — перепугалась женщина.
— Да я всего на час, — успокаивающе заверил ее Рудников, доставая из кармана еще одну стодолларовую бумажку. — Ну, сами понимаете, чтобы потом спокойно почитать. А то здесь… второпях…
— Ну, ладно, — решилась медсестра, забирая деньги. — Только не больше часа!
— Хорошо, хорошо! Не беспокойтесь! За час я вполне управлюсь.
Рудников уже бежал к двери, засовывая на ходу карту в свой кейс.
Чтобы добраться до машины, надо было опять пересечь проспект. Он дошел уже до середины, когда красный свет светофора сменился на зеленый, и плотный поток машин медленно тронулся с места. Рудников мгновенно прикинул, что перебежать он вполне успевает и резко рванул наперерез потоку. Неожиданно кейс у него раскрылся, и все бумаги вывалились на асфальт.
Рудников в недоумении остановился, обернулся и нагнулся за ними. Дикий визг тормозов, удар!.. боль!.. — и всё вокруг навсегда погрузилось для него в черную тьму.
Выпавшая из кармана в момент удара монетка со звоном упала на асфальт. Решка!!
* * *
— Слышь, Ксюх! — окликнули девятиклассницу Ксению Самойлову два ее одноклассника: Боря Швецов и Валерка Знаменский.
— Ну? — остановилась Ксения и вопросительно на них взглянула.
Вместо ответа Боря достал из кармана 50-и-долларовую купюру и показал девушке.
— Ого! — усмехнулась та. — Откуда лавэшки? Тачку чью-нибудь опять вскрыли?
— Точно! — тоже усмехаясь, в тон ей ответил Боря. — Вскрыли. И в бардачке баксы нашли. Повезло.
— Повезло… — со странным выражением повторила вслед за ним девушка. — Понятно. А резинки, мальчики, у вас есть?
— Нет, — переглянувшись с другом, неуверенно ответил Боря.
— Тогда только в пасть!
* * *
И спросил у Люцифера Его Сын:
— Почему та женщина предала того мужчину?
И ответил Люцифер Своему Сыну:
— Потому что он был слаб.
И опять спросил у Люцифера Его Сын:
— Разве это правильно?
И ответил Люцифер Своему Сыну:
— Если тебя предают, значит, не ценят. Значит, ты ничего не стоишь. Каждый получает в жизни только то, чего он стоит. Не больше и не меньше.
И настал девятый день.
И сказал Люцифер:
— Если хочешь сделать человека несчастным, просто дай ему всё, что он хочет.
И спросил у Люцифера Его Сын:
— Почему?
И ответил Люцифер Своему Сыну:
— Потому что он всегда хочет слишком многого.
«Чем больше будешь испытывать, тем больше будешь удивляться… Ибо зерно злого семени посеяно в сердце Адама изначала».
Третья книга Ездры.
Ведущая (В):
Здравствуйте, дорогие наши телезрители! Сегодня у нас в гостях самый известный и самый, наверное, загадочный писатель современности — Сергей Эдуардович Баринов.
Писатель (П):
Здравствуйте.
В: Сергей Эдуардович! Я сама являюсь самой искренней Вашей поклонницей и почитательницей, прочла все Ваши книги, все без исключения. Причем по несколько раз. Все они мне очень нравятся, я просто восхищаюсь силой Вашего таланта и считаю, что это нечто, совершенно исключительное по своей силе. Что Ваше творчество — это вообще целое явление в литературе!
Когда читаешь Ваши романы, то как бы сливаешься с героем, буквально им становишься! Как Вам это удается?
П: Ну, любое творчество, рождение нового — это всегда тайна. Невозможно объяснить, «как это удается».
Вспомните гениальные строки: «Я помню чудное мгновенье». Всего четыре слова! Но напишите их — и Вы станете Пушкиным. И ведь это не какие-то особые, тайные слова, доступные только посвященным! Нет, слова самые обычные, повседневные, всем известные. Но попробуйте сами написать нечто подобное!
Подобного рода примеры наиболее убедительны. Поскольку, когда речь идет о каком-то большом романе, скажем, «Войне и мире», то тут каждому интуитивно ясно, что написать подобное ему лично не под силу. Сделать такое мог только Толстой. Слишком много слов, которые нужно расположить в правильном порядке. Скомпоновать.
Сама масштабность деяния является как бы частью его гениальности.
Но вот здесь — всего четыре слова! Всего четыре! Тайна рядом, вот она! дразнит, манит тебя своей кажущейся доступностью; кажется, что ее можно поймать, схватить рукой!.. Но не тут-то было. В последний момент она всегда ускользает. Как солнечный зайчик. Вот он! Но попробуй, схвати!
В: Так Вы считаете, что в творчестве вообще нет никаких законов?
П (задумчиво): Вы знаете, первым моим желанием было ответить Вам утвердительно. Категорически! Что да, никаких законов нет!
Но мне неожиданно пришла на ум самая известная строчка второго нашего гениального писателя, Гоголя: «Чуден Днепр при ясной погоде».
У Пушкина: «Я помню чудное мгновенье».
У Гоголя: «Чуден Днепр при ясной погоде».
Обратите внимание: и там, и там слово «чудный».
«Чудное мгновенье»… «Чуден Днепр». То есть в двух наиболее известных строчках двух наших гениев, причем строчках совсем коротких — из четырех и пяти слов, соответственно, и там и там встречается слово «чудный». Слово, между прочим, совершенно нераспространенное, редкое. Не какое-нибудь там общеупотребительное личное местоимение типа «я-он» или нечто подобное. Нет, отнюдь!
Если это случайность, то совершенно удивительная. Чудная! Так что, возможно, законы и есть. Но, в любом случае, они совершенно непостижимы! По крайней мере, пока.
В общем, «чудны дела твои, Господи!».
Опять, кстати, «чудны»! В одном из самых известных библейских выражений. И, заметьте, именно: «чудны». Не «чудесны», а именно «чудны»! «Чудное», «чуден», «чудны». Так что, возможно, законы и есть.
В(несколько растерянно): Да-а… Действительно… Я как-то раньше не обращала внимания… Очень интересно…
Ну, хорошо. Вот Вы упомянули Пушкина и Гоголя. А кого еще Вы любите? Назовите Ваших любимых писателей.
П (уверенно, сразу и не колеблясь): Салтыков-Щедрин.
В(удивленно): Салтыков-Щедрин? Я, честно говоря… А! «Губернские очерки», «Сказки», «Господа Головлёвы»?..
П: Да нет, как раз именно эти произведения я считаю у него наиболее слабыми. «Дневник провинциала в Петербурге», «За рубежом», «Письма к тётеньке», «Господа Молчалины», «Господа Ташкентцы»…
В (еще более удивленно): Даже не слышала никогда! (После паузы.) Ладно. Салтыков-Щедрин. А еще кто?
П (задумывается): Да всё, пожалуй.
В (с огромным удивлением): Как «всё»!? А Достоевский, Толстой, Чехов!? Вы их не любите? Или тот же Пушкин?
П: А Вы давно читали «Войну и мир»? Или «Братьев Карамазовых»?
В (несколько смущенно): Ну-у… Откровенно говоря… Наташа Ростова… Да только в школе, пожалуй.
П: А перечитывали с тех пор хоть раз?
В (так же смущенно): Нет.
П: Вот видите. И в то же время Вы называете Толстого великим писателем, а «Войну и мир» — бессмертным произведением. Чем же он тогда велик? Если его никто не читает?
Всё это сплошное лицемерие. Люди называют великими авторов, которых никто не читает. Кроме разве что специалистов-литературоведов. Чушь всё это! Поклонение идолам.
Нет бессмертных произведений, как нет бессмертных людей. И в этом высшая мудрость! Если бы люди были бессмертными, мы бы до сих пор так и пребывали все под властью Чингисхана. Или какого-нибудь там Навуходоносора, которые так и не упустили бы никогда свою власть. Никакого прогресса бы вообще не было, или он замедлился бы в тысячи, в миллионы раз!
Да что там Навуходоносор! Подумайте, что было бы, если бы Сталин был бессмертным. Или Ленин! Мы бы и сейчас Беломор-канал строили. Это в лучшем случае. А в худшем — они покорили бы весь мир и остановили историю и прогресс. Время прекратило бы свое течение. Закукливание! Коллапс! Свернутая система. Анабиоз. Впавший в кому организм с минимальной жизнедеятельностью и метаболизмом, который может существовать в таком состоянии сколь угодно долго. Вечно!
