Каменная, мощенная плитами, огражденная резными перилами дорога уводила к храму через наполненный водой, заросший лилиями ров. На перилах, на львиных и драконьих головах стоял ручной пулемет. Солдат-кампучиец в протертых кедах, опершись локтями о камни, пропустил их, сделав знак глазами.
Они шли с Сом Кытом к медленно приближавшейся рукотворной горе. Под ногами у них, на плитах, свивались резные травы, струились звериные и рыбьи тела. Казалось, они движутся среди кишащей, шевелящейся жизни. Неведомые силы тянулись к нему, словно кто-то протягивал свои длинные невесомые персты, и они касались его сердца. Сердце увеличивалось, билось сильнее, как огромный сочный, готовый распуститься бутон.
Они вошли в храм. Долго, бесконечно шагали в прохладных галереях, излучавших льдистое, исходящее из плит свечение, мимо высеченных барельефов, где клубящимся непрерывным напором скакали кони, ревели боевые слоны, сражались враждующие армии, падали в прах города, казнили пленных и мучеников, венчали триумфаторов, пировали, любили, строили ладьи, пускались на охоту и рыбную ловлю, молились, затихали на смертном одре, кружились бесплотными душами среди светил и галактик.
Он погружался не глазами – душой в бесконечные жития. Касался гладкого, то блестящего до черноты, то красноватого камня. Ощупывал, как слепой, то голову молодого царя, то хобот боевого слона, то грудь танцовщицы, то терзаемого висящего пленника. Казалось, тела были выточены из метеоритных камней, покрыты ржавыми, из космоса принесенными окислами, отшлифованы ревущим огнем, сотворены не земным мастерством, а в другой, небесной гранильне.
Его собственная жизнь, затерявшаяся среди миллиардов людей, среди сонмищ живших до него поколений, не была бессмысленной случайностью, обреченной на исчезновение. Его стремление понять этот мир, отгадать его волшебную тайну, обнаружить в круговерти явлений, в мелькании лиц одно, сияющее, недвижно-прекрасное, исполненное высшего смысла Лицо, это стремление услышано. Его пути и дороги, развилки и перекрестки привели его к восточному храму, где его ждут, знают, ожидают его появления, быть может, долгую тысячу лет.
Они обошли галерею с маленькими полуразбитыми буддами, лишенными рук и голов. По изглоданным, покосившимся ступеням поднялись на самую высь. Задыхаясь, с ухающим сердцем, с кружащейся головой, он смотрел на сумрачно-золотую, исстрелянную пулями статую. Позади нее, в округлом проеме, как в иллюминаторе, синели озера, волновались леса, летели птицы, дышали пашни. Будда, словно пилот в золоченом скафандре, вел громадный корабль.
«Ты видишь меня?.. – взывал он к Кому-то, Кто ждал его в храме. – Я пришел!..»
И таким наивным и страстным был его зов, такое ожидание и доверие было в этой бессловесной мольбе, такое предчувствие блага, красоты и добра, что сердце его растворило алые лепестки. В открывшуюся чашу сердца сквозь каменные своды и толщи, прорываясь сквозь швы лучистой энергией, хлынул свет, ослепительный, напряженный, словно разряд белой молнии. Соединил его сердце с огненным и волшебным светилом, ослепил, и в этой длящейся секунду слепоте возникло видение. Огромное, непомерное знание об истинном устройстве мира, о бессмертии, о небесном престоле, о Творце, восседавшем на троне среди сонма бессмертных существ, о расширяющемся, не имеющем конца мироздании. Все это явилось ему, свитое в огненный, ослепительный жгут, было неразличимо в отдельных своих частях, явлено ему, как его собственное могущество и благое знание. И когда пропало, и свод сомкнулся, и швы в каменной кладке погасли, он стоял, не понимая, что это было. Кто взял его с собой на небо, кто пронес по Вселенной и опустил на каменный пол храма. Исстрелянный пулями Будда отчужденно смотрел на него. Белосельцев знал, что теперь этот опыт будет с ним постоянно. Когда померкнет ослепительный свет, померкнет свет его молодости, нетерпеливой веры и жажды, он подробнее рассмотрит золотой престол, его узоры и символы, многокрылое сонмище духов и Того, Кто показал ему свое любящее божественное лицо.
На обратном пути они заехали в штаб вьетнамской армии, чтобы получить подтверждение на свободный проезд обратно, из Сиемреапа в Пномпень. Их встретил заместитель командующего, маленький мускулистый полковник, крепкий в плечах, с коротким седеющим ежиком, желтыми прокуренными зубами. Яшмовая, с драконами пепельница была полна сигаретных окурков. Сом Кыт показывал военному документы, о чем-то разговаривал с ним по-вьетнамски. Белосельцев почти не слышал их голосов, все еще нес в груди счастливый ожог случившегося с ним Богоявления.
– Он спрашивает, как прошел последний участок дороги. – Сом Кыт отвлек Белосельцева. И тот, неохотно отвлекаясь, понял, что вьетнамцу известны их злоключения, засада в лесу, штурм базы. На постах, у мостов и шлагбаумах, стоило проскочить их «Тойоте», связисты начинали крутить ручки полевых телефонов, радисты надевали наушники.
– Доехали без приключений, – стараясь быть любезным, сказал Белосельцев. – Благодарны за обеспечение безопасности.
Ему хотелось поскорее распрощаться с вьетнамцем, вернуться в отель и там еще и еще раз пережить ослепившее его чудо. Оно переполняло его, было главным, что он обрел, пробираясь по джунглям, выходя к железнодорожной колее, попадая под обстрел, изнемогая от зноя и жажды. Это чудо, почти безымянное, размытое и расплавленное в пятне слепящего света, он увезет с собою в Москву. Завтра поутру они сядут в «Тойоту», через двое суток будут в Пномпене, а потом самолет взмоет в небо, понесет его через океаны домой.
– К сожалению, у границ еще возможны инциденты, – перевел слова полковника Сом Кыт. – Завтра они отправляют в Пномпень своего товарища, начальника разведки, и вынуждены для этого подымать вертолет.
– Сколько времени летит вертолет? – рассеянно спросил Белосельцев.
– Он говорит, что если по прямой, то три часа. Но пилот не очень опытный, и поэтому он летит вдоль железной дороги, чтобы не сбиться с пути. Это займет больше времени.
Нет, не следовало думать об этом. Не следовало поддаваться искушению. Не следовало дробить, измельчать то огромное, нераздельное, что он обрел и носил в себе. С этим новым опытом, с новой мощью и радостью он изменит всю свою жизнь. Станет служить этому чуду, одарять этим чудом других. Ну что он такое, этот вертолет, летящий вдоль желтой насыпи с двойным непрерывным прочерком железнодорожной колеи, с утолщением мостов, с ответвлениями тупиков и разъездов, с паровозами, стоящими на запасных путях, с возводимыми депо, водокачками, складами дров и угля, что нового можно добавить к тому, что он уже знал. К той поляне, над которой катались грохочущие комья огня, к убитому в госпитале, задравшему на распялке забинтованную толстую ногу, к фиолетовой бабочке, поразившей его своей женственностью, красотой, к огромному столпу сияющего дивного света, в котором предстал перед ним ясноликий ангел, отбросив за плечи золотые власы, сжимая лучистое, перевитое лентами копье.
Он мучился. Ему казалось, кто-то встал рядом, серый, безликий, в наглухо застегнутом френче. Молчал, молча требовал, побуждал его.
Все казалось бессмысленным после того, что он недавно узнал. Все было мелким, смехотворным. Горстки сведений, цифры, одномоментный мусор торопливо добытых фактов, несравненных с нераздельным огненным знанием, которое себя обнаружило и исчезло, оставив в душе негаснущее чудное зарево.
Безликий, серый, как пепел, в застегнутом наглухо френче, стоял за его спиной, возвышаясь до неба. Молча взирал, накрывая своей пепельной тенью. И в этой тени отчетливо виделась яшмовая немытая пепельница, полная желтых окурков, карта на стене, извилистая линия железной дороги, и он, военный разведчик, посланный в воюющие азиатские земли, имел возможность пролететь над дорогой на всем ее протяжении, увидеть ее всю целиком, оценить подготовленность трассы к началу большой войны.
– Не найдется ли в вертолете места для нас? – спросил Белосельцев. – Мне хотелось бы поскорее добраться до Пномпеня, передать информацию в газету. Может быть, вы позволите нам полететь?
Полковник внимательно выслушал. Снял телефонную трубку. Что-то спросил. Обратился к Белосельцеву.
– Есть как раз одно место. Должен был лететь офицер, но его оставляют здесь. Завтра рано утром за вами заедут, и вы можете лететь.
Высокий, безликий, с пепельной тенью, улыбнулся и исчез. А Белосельцев испытывал тончайшую боль, словно невольно наступил на живого птенца, раздавил его теплое хрупкое тело.
Простились с вьетнамцем и вышли.
– Вы не сердитесь, что я оставляю вас и лечу один? – спросил Белосельцев Сом Кыта.
– Вы поступаете правильно. Зачем подвергать себя вторично изнурительной дороге. Я же обязан оставаться с машиной. Это собственность МИДа. Через два дня мы встретимся в Пномпене.
