— Да, — негромко сказал Игоряша, стуча безвольной ручкой по столу.
Не могу сказать, что мне понравился его тон. Всё, моя власть над Игоряшей кончилась.
— Нюся, — Игоряша вдруг встал, схватил меня за руки, попытался обнять и горячо зашептал: — Вот если ты скажешь, что я тебе нужен, вот если я… если ты…
Я чмокнула его в мягкую щеку, пахнущую незнакомым пряным одеколоном.
— Успокойся. Ничего сейчас не решится, в данную секунду. Посмотрим. Ты все понял про детей?
— Да… — сказал Игоряша, стараясь заглянуть мне в глаза и покрепче прижаться. — А ты? Ты? Я… Можно, я к тебе приду?..
Очень вовремя на кухню притопали близняшки с кучей тетрадок, рисунков, поделок. Вывалили всё на стол. Посмотрели на растерянного Игоряшу, на меня. Никитос молчал, а Настя вдруг села на стул и горько-горько, в голос заплакала.
— Настюня… — еще больше растерялся Игоряша. — Нюся, что делать?
Я пожала плечами.
— Насть, тебе борщ со сметаной?
— Да, — сквозь слезы сказала бедная Настька.
— Вот, посморкайся! — Никитос протянул Настьке кухонное полотенце. И неожиданно стал хохотать.
— Ты что? — спросила я его.
— Мам, ты видела, кто на полотенце? — Он продолжал заливаться, поглядывая при этом на Игоряшу.
— И кто на полотенце? — спросила я, отобрав у Настьки полотенце и дав ей взамен мягкую бумажную салфетку.
— Папа без бороды! — продолжал выдавливать из себя смех Никитос.
Я совсем не больно шлепнула его по спине.
— Хорош, всё, успокойся!
На полотенце был нарисован толстый, мягкий зайчик с вислыми ушами, косыми, как и положено, глазами и задорным пушистым хвостиком.
— Одно лицо! — сказала я Игоряше, показывая на зайца. — Особенно хвостик и уши. Ага?
Игоряша покраснел.
— Нюся…
— Да ладно! — махнула я рукой. — И так-то все было… А теперь ты так все запутал, что и непонятно, как распутывать. Так, кому чай с борщом, кому с пельменями, лапы и хвосты поднимите!
— Нюся…
Я увидела, что у Игоряши стали намокать глаза, и погладила его по голове.
— Из самой тухлой ситуации можно попытаться найти человеческий выход. Всем говорю! — я поймала взгляд Никитоса. Настя и без того смотрела на меня. — Если все живы, разумеется. А у нас, слава богу, все живы и даже здоровы, руки-ноги двигаются, зубы кусают, глаза видят. Поэтому рёв прекратили и сели обедать.
— Хорошо, — покладисто ответил Игоряша. — Только я руки не мыл.
— Иди помой!
— А я грязными руками буду есть пельмени! — проорал Никитос.
— Можно прямо мордой, — посоветовала я ему. — Чавк мордой в тарелку, чавк… А руками можно что-нибудь неприличное показывать. Будковский не научил тебя тогда в автобусе?
— Мам… — Настька обиженно посмотрела на меня. — За что ты на Никитоса нападаешь?
— Действительно, — согласилась я. — Нападать на детей, за то, что… — я посмотрела на Игоряшу, — совершенно несправедливо.
Настька отошла к окну, набрала побольше воздуха и четко проговорила:
— Папа! Ты бросил семью!
— Нет, я… Я только маму… то есть… я вас не бросал…
— Настя, не нужно революционных демаршей. У нас всё хорошо. Никто никого еще никуда не бросил. Не сдал в утиль. Не поменял на новое со скидкой пятнадцать процентов. Да, Игоряша?
— Да, — прошептал Игоряша. — Можно, я руки помою?
— Можно.
Игоряша пошел мыть руки, и больше в тот вечер мы его не видели. Минут через пять, когда я поняла, что он сбежал, я пошла и заперла дверь. На тумбочке у дверей я увидела его связку ключей, которая у Игоряши была много лет на всякий случай. Он ею пользовался, только если приводил детей из школы, а меня дома не было, что случалось крайне редко. Я подбросила ключи на руке. Ура? Я ведь столько лет этого хотела? Для себя — да. Но не для детей. Игоряша не умеет проявлять твердость. Но оказывается, он умеет ускользать.
— У папы заболел живот, и ему срочно нужно было уйти, — объяснила я детям.
Никитос как будто и не слышал. Он летал сейчас по кухне, задевая все возможные углы, как будто нарочно.
— Ты сейчас кто? — спросила я его, снова разогревая борщ и включая чайник. — Истребитель? Или спутник Земли?
— Я — навозный жук, — ответил Никитос и усиленно зажужжал: — Жрж-жрж-жрж-ж-ж-ж…
— Насть? — я посмотрела на пригорюнившуюся Настьку. — Всё хорошо? В следующую субботу пойдем с папой в театр.
— Угу… — кивнула Настька и стала катать хлебные шарики. — Я не буду есть, мам.
— Будешь. Я зря, что ли, все руки себе испортила, свеклу терла? Будешь как миленькая. Всё меняется, Настюнь, понимаешь? И проигравший вчера становится завтра олимпийским чемпионом. Если он скажет: «Ах так! Нет уж! Я буду чемпионом!»
— Правда? — Настька с надеждой посмотрела на меня.
— Вот те крест! — ответила я и побыстрее отвернулась.
Мне точно так же, как и ей, хотелось плакать и горюниться. И за себя — за свою по-дурацки провороненную жизнь с Игоряшей, и за любимых детей. За то, что Никитос чувствует себя навозным жуком, а Настька хочет голодать и страдать, а не смеяться и с аппетитом есть. Но ведь от меня зависит, какого цвета будет это наше поражение? Временное, я уверена. Ведь кому-то от поражения хочется лечь и умереть? А кому-то — драться и бороться дальше? А кому-то смеяться, понимая, что смысл и суть — в самой жизни, какая бы она ни была. А не в придуманных нами поражениях и победах.
— Положи мне в борщ два пельменя! — потребовал Никитос, который уже не знал, как привлечь наше с Настькой внимание.
— Непременно! — засмеялась я и поцеловала обоих, таких разных и похожих одновременно, близнецов. — Если успеете сделать все уроки за субботу, то в воскресенье на целый день поедем к Андрюше.
— У него будут гости? — вдруг задумчиво спросил Никитос.
— Нет, почему? Мы будем гостями. Почему ты спросил?
— Не знаю даже, — пожал плечами Никитос. — Просто… спросилось.
Мы уже допивали чай с очень вкусными конфетами, которые принесла на родительское собрание Тонина мама, объяснив, что «не знала, что подарить на Восьмое марта», которое давно прошло, и наотрез отказалась забирать коробку обратно, и тут позвонил Игоряша.
— Нюся…
— Да, Игоряша.
— Я забыл ключи… Там лежат… Ты их не выбрасывай, хорошо? Я заберу. Это мои ключи.
— Здесь ключи от нашей квартиры, — уточнила я.
— Да-да, но ты же у меня их не отберешь? Не отберешь? Я просто хотел… Я забыл их, случайно…
— Я знаю. Тебе дети передают привет.
— Да? — обрадовался Игоряша. — Дай мне Настю, можно?
Я с сомнением посмотрела на Настьку.
— Ну можно. Насть, поговори с папой.
Никитос сделал ехидную рожу. Я показала ему кулак и шепотом пригрозила:
— Потом — твоя очередь. Соберись!
Настя взяла трубку и как взрослая девочка ответила:
— Слушаю!
Что говорил Игоряша, можно было только догадываться. Настька смотрела на меня, закатывала глаза, посмеивалась, говорила «Да», «Нет», «Не знаю», «Хорошо» и потом с облегчением отдала трубку мне.
— Нюся… А с Никитосом стоит говорить?
— Стоит. Попытайся.
— Можно, я расскажу, как мне было плохо, когда умер мой папа?
— Ну попробуй, — удивилась я.
Я отдала Никитосу трубку, как можно серьезнее погрозив еще раз кулаком. Он кивнул.
— Это я, пап. Ты не Барбандос Кекумбрекович. Я просто тебя не узнал без бороды.
Игоряша начал что-то говорить, Никитос серьезно слушал и кивал. Видимо, Игоряша решил, что тот отвлекся, потому что Никитос вдруг сказал:
— Пап, я слушаю, слушаю. Я здесь.
И Игоряша продолжил. Я сидела, пила чай и смотрела на своих детей. Их детство зависит от меня. И зависело. И всё, что у них есть, и чего нет, — от меня. Я не смогла жить с Игоряшей, и они знают папу в качестве приходящего гостя. Ослабила поводья — и теперь неизвестно вообще что будет. Но что бы ни было, я постараюсь сделать так, чтобы мои дети пострадали как можно меньше. И уж точно не ощущали себя навозными жуками.
Никитос наконец вернул мне трубку.
— Нюся…
— Да, Игоряша.
— Мы хорошо поговорили с Никитосом.
— Молодцы.
— Нюся…
— Да, Игоряша?
— А ты… Ты меня еще пустишь?
— Конечно, что за вопрос.
— Нет… Ты меня к себе еще пустишь? Или… или… это — всё?
Да, я понимала, что должна была сказать «Всё». Это было бы правдой. И всё бы упростило. И для меня, и Игоряше, возможно, стало бы легче. Наверняка я этого не знала. Вдруг я бы лишила его последней надежды? И главное — чем бы это обернулось для близнецов? Игоряша, жалея себя, мог бы решить не ходить к нам совсем. И его бы в этом очень поддержали наши конкуренты…
— Точку ставит только смерть, Игоряша. А мы живы.
— А чувства, Нюся? А чувства — живы?
О господи, ну что мне сказать этому большому бородатому ребенку, который очень некстати отважился побриться в сорок семь лет? И показать всем свой круглый мягкий подбородок, обвислый, как и его медленно, но верно растущий животик?
