Доктор выписывал пять разных газет, и, получив разрешение читать их, я, прогуливаясь по утрам, заходил к нему и просиживал за чтением от тридцати минут до часа. Обычно я входил через задний вход и устраивался на веранде, где, прихлебывая поданный докторшей холодный ячменный кофе, читал, придерживая рукой, трепещущие на ветру шуршащие листы. Неподалеку за зеленеющим лужком текла небольшая, но полноводная речка, по узкой тропинке вдоль берега каждый день проезжал разносчик молока, неизменно желая мне доброго утра. Примерно в то же время приходила за лекарствами молодая женщина. Она была в простом платье, в гэта, и от фигуры ее веяло каким-то особым целомудрием. Часто я слышал, как она смеется, разговаривая с доктором в приемной, иногда он провожал ее до порога.
— Ну потерпите же еще, — громко говорил он.
Однажды докторша поведала мне историю этой женщины.
Она была замужем за учителем местной начальной школы. Три года назад у ее мужа что-то неладное приключилось с легкими, и лишь совсем недавно дело пошло на поправку «Сейчас самый ответственный момент», — говорил доктор, настаивая на строгом воздержании. Женщина выполняла все его указания, но иногда выдержка изменяла ей, и она жалобно спрашивала: «Когда же?», а доктор, с трудом скрывая раздражение, отвечал: «Ну потерпите же еще немного…»
В конце августа мне удалось подглядеть нечто прекрасное. Утром на веранде у доктора я, как всегда, читал газеты, когда жена его, сидевшая рядом, тихонько прошептала:
— Взгляните, рада-то как…
Я поднял глаза — легкой поступью, словно паря над землей, по дорожке шла женщина в простом платье, что-то особенно целомудренное сквозило в ее облике… Над головой порхал белый зонтик.
— Сегодня он снял с нее запрет, — опять прошептала докторша.
Три года — сказать просто, но подумаешь, и сердце замирает. Чем дальше уносят меня годы, тем прекраснее кажется мне та женская фигура. Но, быть может, всему виною докторша?..
перевод Т. Соколовой-Делюсиной
«Я вспоминаю об этом каждый раз, когда опадают цветы вишни, и на деревьях появляются листья…» — рассказывает старуха.
«Тридцать пять лет назад отец был еще жив, и мы жили втроем: он, я и младшая сестра. Мать умерла семью годами раньше, мне едва исполнилось тринадцать. Когда мне было восемнадцать, а сестре шестнадцать лет, отца назначили директором средней школы в город Сиросита на берегу Японского моря, и мы переехали туда. Подходящего дома для нас не нашлось, и мы сняли две комнаты в задних помещениях храма, одиноко стоявшего на окраине, у подножия гор. Там мы прожили шесть лет, пока отца не перевели в Мацуэ. В Мацуэ на двадцать пятом году своей жизни я и вышла замуж. По тем временам это был довольно поздний брак. Я рано осталась без матери. Отец, целиком поглощенный работой, был далек от житейских забот, и без меня хозяйство развалилось бы. Хорошо это понимая, я не решалась оставить семью и отклоняла все предложения. Если хотя бы сестра была здорова… Но, увы, эта совсем не похожая на меня, красивая, умная и славная девочка с длинными волосами постоянно болела, она умерла через два года после того, как мы переехали в Сиросита. Да, мне было тогда двадцать, а ей восемнадцать лет. Как раз об этом времени я и хочу рассказать.
Сестра была больна уже давно. У нее обнаружили очень скверную болезнь — туберкулез почек, но обнаружили слишком поздно, когда обе почки были поражены, и врач сказал отцу, что она не проживет и ста дней. Помочь ей уже ничто не могло. Прошел месяц, потом второй, приближался конец отпущенного ей срока, а нам оставалось только молча ждать. Сестра ничего не знала, была весела и, хотя в последние дни совсем не вставала с постели, беззаботно распевала какие-то песенки, шутила, ластилась ко мне. А у меня при одной мысли, что через каких-нибудь сорок дней все будет кончено, комок подступал к горлу, мучительная боль пронзала тело, казалось, что я не вынесу этого и сойду с ума. Прошли март, апрель, наступил май, все было по-прежнему. И вот — этот день в середине мая, мне никогда его не забыть.
Поля и горы сверкали молодой листвой, тепло было так, что хотелось скинуть с себя одежды. Яркая зелень ослепляла, глаза болели от ее блеска. Заложив руки за пояс, склонив голову, я брела по полям, погруженная в свои мысли. А мысли эти были столь безотрадны, что порой перехватывало дыхание и тоскливо сжималось сердце. Дон-дон, дон-дон — из глубины весенней земли, словно из преисподней, беспрестанно доносился какой-то грохот, далекий, но звучный, словно где-то в аду били в большой барабан. Не понимая, в чем дело, и испугавшись, что и в самом деле схожу с ума, я застыла на месте, оцепенев от ужаса, потом с громким криком упала в траву и разрыдалась. Позже я узнала, что этот странный грохот, так напугавший меня, объяснялся довольно просто: то взрывались снаряды, пущенные с военных кораблей японского флота. В то время в разгаре были военные действия, направленные на то, чтобы по приказу главнокомандующего Того одним ударом уничтожить русский тихоокеанский флот. Да, это было именно тогда. День победы японского флота будет отмечаться и в этом году.
Грохот орудий давно доносился до прибрежного городка Сиросита, вселяя тревогу в сердца его жителей, и только я ничего не замечала, всецело поглощенная болезнью сестры и совершенно обезумевшая от горя. Мне звуки взрывов казались предвестниками несчастья, грохотом адского барабана. Я долго рыдала, уткнувшись лицом в землю. А когда зашло солнце, бездумно, ощущая в груди странную пустоту, побрела к храму…
— Сестрица! — позвала меня больная. Она совсем исхудала, ослабла и, очевидно, начинала догадываться, что дни ее сочтены. Во всяком случае, она уже не шутила со мной, как прежде, и не требовала постоянного внимания. И от этого мне было еще тяжелее.
— Когда пришло это письмо?
Меня словно ударили в грудь, я почувствовала, как кровь отхлынула от лица.
— Когда оно пришло? — переспросила она, не обращая внимания на мою внезапную бледность.
С трудом овладев собой, я ответила:
— Недавно, пока ты спала. Ты улыбалась во сне, и я тихонько положила его около подушки. Разве ты ничего не заметила?
— Нет! — сестра рассмеялась, ее красивые белые зубы блеснули в сумеречном полумраке комнаты. — Я его прочла. Странно! Какой-то человек, которого я совсем не знаю.
Как же она могла не знать его?
Я знала того, кто написал письмо, его звали М. Т. Я знала его очень хорошо. Нет, я никогда не видела его, но несколько дней назад в шкафу сестры, в самой глубине ящика, обнаружила пачку писем, туго перевязанную зеленой лентой. Конечно, не очень-то красиво — читать чужие письма, но я не могла удержаться и развязала пачку.
Писем было около тридцати, и все они были подписаны инициалами М. Т. А на конвертах, там, где полагается указывать имя отправителя, стояли разные женские имена. Это были имена подруг сестры, поэтому ни отец, ни я и представить себе не могли, что она так долго переписывалась с мужчиной.
Очень предусмотрительным человеком был этот М. Т.: он, очевидно, выведал у сестры имена ее подруг и, отправляя ей письма, по очереди писал их на конвертах. Смелость молодого человека поразила меня, и я содрогнулась от ужаса: а что, если об этом узнает наш строгий отец? Потом, разложив письма по датам, погрузилась в чтение. И какое-то сладостно-томительное чувство охватило меня. Я тихонько смеялась над детской наивностью этой любви, мне казалось, что передо мной внезапно открылся новый мир.
Не забывайте, ведь мне тогда едва исполнилось двадцать, и у меня уже были свои сердечные тайны, которые я никому не смела доверить. Я читала письмо за письмом, и они казались мне быстрым и прозрачным горным потоком. Но вот я дошла до последнего, написанного осенью прошлого года. И у меня перехватило дыхание, и подкосились ноги, так я была потрясена.
Оказывается, любовь молодых людей не была такой уж наивной, она зашла дальше и стала земной. Письма я сожгла. Этот М. Т., по-видимому, бедный поэт из Сиросита, малодушно покинул мою сестру, как только узнал о ее болезни. Как жестоки бывают люди! „Забудем друг друга“, — совершенно спокойно писал он в этом письме. Очевидно, так он и поступил, поскольку оно было последним. И теперь, если я буду молчать, моя красивая сестренка так и умрет с этой болью в сердце. Никто не узнает, подумала я, решив сохранить эту тайну в своей душе. Теперь, когда я знала все, жалость к сестре стала еще сильнее, у меня постоянно возникали странные фантазии, тяжелые, мрачные мысли одолевали меня, жизнь превратилась в сущий ад, только женщина способна понять, какие муки я испытывала тогда. Я горевала так, словно сама была обманута. Впрочем, я была немного странной в те годы.
— Прочти, пожалуйста, а то я ничего не понимаю. В чем тут дело?
