“Величие смерти и ее же ничтожность”. — “ Colta.ru ”, 2012, 13 сентября < http://www.colta.ru >.
Говорит Елена Фанайлова: “Уход Аркадия [Драгомощенко] для меня лично означает физический конец проекта русского модернизма в литературе. Финал той ветки литературы, которая не только и не столько жила собой, своими манерами и своей историей, сколько искала параллелей и соответствий в международном контексте. Без этого любая литература обречена на изоляцию. Аркадий как просветитель не имеет равных. Он не имеет равных и как старший товарищ: его мораль стоика и даже отчасти циника в римском понимании, если говорить о Союзе как модели распадающегося Рима, позволяла мне терпеть отвратительные ужимки местного мира на протяжении последних 20 лет. Ясность его ума была выдающейся. Добро и зло он различал как китайская лиса”.
См. также: Андрей Левкин. “Снег не меняет направленье ветра” — “ПОЛИТ.РУ”, 2012, 13 сентября < http://www.polit.ru >.
Власть и мiръ. Праправнук великого писателя о бедствиях культуры и чиновничьих коридорах. Беседу вела Елена Яковлева. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2012, № 224, 28 сентября < http://rg.ru >.
Говорит Владимир Толстой: “В детстве, но детскими „книгами для чтения” Толстой в меня не вошел. Его рассказы казались мне жутковатыми: корова съела стекло и умерла, мальчик проглотил косточку от сливы, или соврал, и его волки съели. Но однажды я заболел, валялся в постели и папа принес мне две книги — „Мои воспоминания” моего прадеда Ильи Львовича и „Моя жизнь дома и в Ясной Поляне” Татьяны Андреевны Кузминской. Вот они-то произвели на меня невероятное впечатление”.
“Толстой мог любыми литературными приемами пользоваться — вплоть до постмодернистских, там где они были уместны. Его поздние народные рассказы вроде „Чем люди живы” написаны без всяких литературных изысков предельно простым языком, короткими рублеными предложениями. Но так потом писал Хемингуэй”.
“Еще мне кажется, он [Лев Толстой] был лишен такого чувства, как нежность. Самых любимых дочерей — Марию, Александру — никогда не целовал. Маша, единственная из семьи, могла подойти и погладить отца по тыльной стороне ладони, и это была высшая ласка. Может быть, нежность не развилась в нем из-за ранней смерти матери. А я — нежный человек, дорожу мягкими отношениями, не признаю резкости, истеричности. Хотя азартен, способен иногда даже на ярость, но в соревновательной жизни, в споре, в спорте. В обычной — мне важны покой, неспешность, гармония”.
Мартын Ганин. “Дозоры” как шпионская сага. — “ Colta.ru ”, 2012, 12 сентября < http://www.colta.ru >.
“Предположение о косвенной связи „Дозоров” с сериалом [“ТАСС уполномочен заявить”] по Юлиану Семенову, конечно, целиком и полностью спекулятивное, однако тот факт, что отношения Светлых и Темных строятся как отношения соперничающих разведок, представляется довольно очевидным. И те и другие не любят друг друга — но могут при случае и поужинать вместе в ресторане. Те и другие находятся в состоянии войны, сопровождающейся иногда и человеческими потерями, — однако в общем не питают друг к другу настоящей ненависти, скорее „рабочие” эмоции. Те и другие могут объединяться в борьбе против врага, угрожающего обеим сторонам, как это иногда происходит, например, в бондиане”.
“Вообще интерпретация взаимоотношений разведок как метафоры противостояния сил Добра и Зла (или шире — любых противоборствующих начал), разумеется, происходит не из советской традиции шпионских романов, а из западной. Следы ее можно найти повсюду — и у Джона Ле Карре, и у Томаса Пинчона, однако, видимо, яснее всего она артикулирована в романе Энтони Берджесса „Трепет намерения”, впервые опубликованном по-русски в самом начале 90-х и представляющем собой скорее не шпионский роман per se , а текст, деконструирующий традицию таких романов. Одним из эпиграфов к тексту Берджесс выбирает цитату из У. Х. Одена: „День и ночь — и нам вольно / Делать выбор, но равно / Что бело и что черно””.
“Таким образом, в основе своей „Дозоры” представляют собой шпионскую сагу, закамуфлированную под философскую фантастику о манихейской борьбе противоположных начал, — перед нами вывернутая наизнанку схема западных шпионских романов времен поздней холодной войны”.
Александр Генис. Если мы хотим понять другой язык, народ, его идеал и культуру, то должны прочесть чужих поэтов, ибо поэзия — от Гомера до “Битлз” — спецхран сгущенной словесной материи. — “Новая газета”, 2012, № 110, 28 сентября < http://www.novayagazeta.ru >.
“„Поэзия, — отрезал Фрост, — все, что утрачено в переводе”. Отсюда следует, что лишь пытаясь перевести стихотворение, мы понимаем, что, собственно, делает его непереводимым. Впервые я задумался об этом благодаря Пушкину, которому за границей приходится тяжелее всех русских гениев. В Америке его знают понаслышке, в основном — по операм. Став для иностранца автором образов и сюжетов, Пушкин два века сопротивляется переводу. Когда я услышал „Онегина” на английском, мне показалось, что декламатор перепутал тексты. Пушкинские стихи звучали как пушкинские же письма: легкая, элегантная, остроумная проза. И это значит, что самый усердный перевод не способен, в чем всех убедил Набоков, передать на чужом языке ту недоступную толкованию простоту, за которую Пушкина боготворят русские. Для нас Пушкин упразднял границу, выделявшую Россию, но чужеземцу он (по обидному выражению, встречающемуся у того же Набокова) казался „русским шампанским””.
“Сам я по гроб обязан Пастернаку за Верлена и Рильке, Эренбургу — за Вийона, Вере Марковой — за хокку, которые в моей беспутной юности шли даже под бобруйский портвейн, и всем сразу — за старых китайцев, древних греков и вечных римлян. С американскими стихами сложнее. Научившись сравнивать, я обнаружил, что перевод автоматически повышает их градус. На выходе получается больше, чем на входе, — громче, выше и дальше от оригинала”.
Иеромонах Димитрий (Першин). Христианское в советской культуре? — “Православие и мир”, 2012, 5 сентября < http://www.pravmir.ru >.
30 августа в молодежном клубе “Донской” при Донском монастыре и Московском финансово-юридическом университете иеромонах Димитрий (Першин) прочитал лекцию “Христианская литература в советской эпохе”.
“Замечательный человек, почитаемый как святитель, но не прославленный, Серафим (Соболев) — в Болгарии его могила — в 1930-е годы доходил до того, что призывал расстреливать за атеизм. При том, что человек был высокой жизни. Но при этом в некоторой части своей души, своего сердца в эту утопию он впал. Я подчеркиваю, что его ошибки не отменяют его величия, его подвига, но и про ошибки нельзя не сказать. У него была уверенность, что если бы расстреливали атеистов до 1917 года, не было бы революции и катастрофы. Он об этом прямо писал. Это я говорю к тому, что подобного рода соблазн может оказаться таковым не только для людей обычных, но и для людей глубокой внутренней жизни”.
“Например, Лука (Войно-Ясенецкий), великий человек, исповедник, прямым текстом призывал расстреливать фашистскую сволочь. Когда во время Нюрнбергского процесса на Западе шли некоторые дискуссии, пожалеть Геринга и других или все-таки повесить, в Советском Союзе выступили люди, которые имели мировой авторитет. Священноисповедник Лука был известен как великий хирург, и он сказал, что, да, этих мы просто обязаны расстрелять или повесить. Потому что их злодеяния превзошли любую меру человечности. Но очень важно понимать, что только война иногда вынуждает переступать через законность и даже через какие-то понятия гуманизма”.
См. также: Иеромонах Димитрий (Першин), “„Мастер и Маргарита” — перепост месседжа Достоевского о Христе?” (текст подготовила Оксана Головко) — “Православие и мир”, 2012, 23 марта.
Елена Иваницкая. Сошел бы без труда за Асмодея... — “Нева”, Санкт-Петербург, 2012, № 9.
“Поэт Леонид Григорьевич Григорьян (1929 — 2010, Ростов-на-Дону) сам был поэмой, в которой сплелись и ода к радости, и лирический бурлеск, и свидетельство о трагической эпохе. <...> Моя дружба с Л. Г. много лет подряд оставалась полностью скрытой („главный диссидент” Ростова и дочка ростовского „партийного деятеля”), и такая таинственность тоже была драматической приметой времени. Но все сроки давности прошли. И наша дочь уже взрослая”.
