Кэндзабуро Оэ - Игры современников

В противоположность глубокому родственному чувству, которое я питал к тебе, братья были мне почти безразличны, но все равно я как брат Актрисы Цую готов был провалиться сквозь землю, когда зрители стали осыпать руганью и насмешками представшего на сцене танцора, трясущегося в своем черном одеянии с огромной багровой маской на голове. До меня долетали возмущенные выкрики: «Настоящий Мэйскэ-сан!», «Угорел он, что ли? Не иначе угорел!». Храмовый оркестр продолжал играть, несмотря на вопли, волнами обрушивавшиеся на брата. И тут на сцене появилась миловидная женщина в очках с патефоном в руках. Это была сводная сестра нашей матери, изгнанной отцом-настоятелем; жители долины, питая к ней дружеские чувства, ласково называли ее Канэ-тян. Она присела на корточки, выставив вперед одно колено, и покрутила ручку патефона – раздались звуки хабанеры.

Вдруг – словно взорвался надутый бумажный пакет – багровая маска разлетелась на мелкие кусочки. И одновременно, точно вспыхнуло яркое пламя, раскрылся огромный прекрасный цветок. Тут же брат распахнул свое черное одеяние – под ним оказалось хрупкое, почти девичье, тело, облаченное в кимоно с непомерно длинными рукавами. Залитое светом очаровательное лицо, появившееся на фоне расколовшейся по трещинам маски, с внутренней стороны выкрашенной золотой, зеленой и красной красками, показалось набившимся в амбар восхищенным зрителям прекрасным цветком. Актриса Цую, словно опьяненный бешеным успехом, стал гордо отплясывать в ритме хабанеры под восторженные крики. Зрители безумствовали, пластинку с хабанерой ставили вновь и вновь, танец продолжался без конца, кимоно, с самого начала надетое кое-как, совсем распахнулось, оби[35] поползло вверх, живот оголился. Он не обращал на это никакого внимания и продолжал самозабвенно плясать, пока не предстал перед зрителями совершенно обнаженным...

Добившись потрясающего успеха своим выступлением, Актриса Цую стал кумиром для молодых парней и с тех пор пользовался у них большей популярностью, чем все девушки долины и горного поселка, вместе взятые. Но, как ни странно, он стал одновременно предметом обожания у девушек, хотя он же сам оттеснил их на второй план. Однако его отношения с отцом-настоятелем, до представления исподволь поддерживавшим сына, резко ухудшились, достигнув критической точки. Произошло это из-за полного несоответствия результата первоначальному замыслу выступления: отец-настоятель хотел, чтобы его сын показал свои танцевальные способности под аккомпанемент храмового оркестра, но в ходе представления все смешалось, и он продемонстрировал свой талант по сценарию Канэ-тян с ее хабанерой. В результате успех выпал на долю Канэ-тян. Отец-настоятель в наказание запретил Актрисе Цую жить с нами, своими братьями и сестрой, в доме, расположенном в самом низком месте долины. Он мотивировал это тем, что пребывание под одной с ним крышей может оказать на нас дурное влияние и мы тоже перестанем слушаться отца, но, как мне кажется, необходимости в столь крутой мере не было. Актриса Цую, ставший кумиром молодежи долины и горного поселка, поселился у Канэ-тян, которая, взяв его в приемные сыновья и пообещав завещать ему все свое имущество, тенью следовала за ним до последних дней его жизни, прошедшей под знаком того неожиданного артистического дебюта.

Во времена всеобщей бедности после окончания тихоокеанской войны обладание одним-единственным резиновым мячом обеспечивало мальчишке привилегии, гарантирующие ему полное повиновение сверстников. Если во время игры мяч вдруг лопался, тот, кто находился под его магической властью, впадал в такое отчаяние, как будто, будучи в космосе, обнаружил пробоину в корабле, и стремглав мчался в велосипедную мастерскую заклеивать его. Так могло ли обладание вожделенным мячом не сказаться на характере такого мальчишки? Судьбу нашего младшего брата, сестренка, которому родители дали имя Цуютомэ, в надежде, что он будет последним ребенком в семье (мол, остановимся на этом Цую – ведь «томэ» и означает «остановка»), и которого товарищи по играм почтительно называли Цуютомэ-сан, в полном смысле этого слова определил резиновый мяч: всю свою жизнь он посвятил тому, чтобы не упустить представившегося ему в детстве шанса. Родившись уже после того, как отец-настоятель начал охладевать к нашей матери, он был ребенком, которому никто не уделял внимания, и, думаю, только безоглядная преданность обретенному идолу – резиновому мячу – свидетельствовала о том, что в жилах его течет кровь отца-настоятеля.

Вспоминаю один эпизод, в котором я сам участвовал и в котором Цуютомэ-сан, в детском мирке нашей долины завоевавший славу отчаянного бейсболиста, проявил унаследованную от отца-настоятеля склонность к общению с людьми, в чем-то превосходящими его. Это случилось через три года после окончания войны, когда положение лидера среди товарищей Цуютомэ-сану обеспечивало не столько обладание бесценным сокровищем – резиновым мячом, сколько выдающийся талант бейсболиста. На правах старшего брата я входил в возглавляемую им школьную команду, но всего лишь как заурядный запасной игрок. А Цуютомэ-сан был абсолютным властелином команды, ее главным пинчером, первым битчиком, каковым он сам себя назначил, чтобы иметь возможность почаще отбивать мяч, и к тому же еще выполнял обязанности менеджера и тренера. Методику Цуютомэ-сан тщательно продумал; образцом служили довоенные школьные команды, проводившие систематические тренировки. Сведения о них он почерпнул в старом справочнике «Лучшие школьные бейсбольные команды», который ему удалось где-то раздобыть, и его заветной мечтой было добиться того, чтобы наша команда тоже вошла в число лучших. Он никогда не разделял мнение игроков, утверждавших, что, мол, сегодня школьники по своей физической подготовке уступают довоенным. Школьные площадки теперь были меньше, инвентарь – непрочный, его хватало лишь на одну игру, и, чтобы основной состав и запасные, которыми он пополнялся, могли тренироваться эффективно, численность команды приходилось ограничивать. Я как раз и являлся таким жалким запасным, и главной моей функцией было следить за тем, чтобы мяч не потерялся в траве за площадкой.

После тайфунов, которые часто обрушивались на наш край в течение ряда послевоенных лет, взбесившаяся река с ревом мчалась по долине, а наш дом, стоявший в самом низком ее месте, почти до притолоки уходил под воду, и нам приходилось спасаться у соседей. Но когда дождь прекращался и небо между горными склонами покрывалось сверкающими перистыми облаками, Цуютомэ-сан, даже если дело шло к вечеру, собирал свою бейсбольную команду. Размокшая от дождя спортивная площадка для тренировок не годилась. Тогда он приказывал членам команды совершать длительную пробежку по едва заметной тропе, по которой в Век свободы деревни-государства-микрокосма в долину, перевалив через гору, из соседнего княжества спускались за воском купцы. Это была очень трудная пробежка – нужно было стремительно мчаться в гору. И основные игроки, и запасные, растянувшиеся по склону цепочкой, один за другим сходили с дистанции, и лишь задававший товарищам темп Цуютомэ-сан не прекращал стремительного бега, хотя ноги его все время скользили на каменистой тропе, по которой после дождя еще долго неслись потоки воды. А я, запыхавшись, с трудом поспевал за ним и, прекрасно понимая, что прекратившие бег просто выдохлись, все равно считал их трусами. Ведь никто из них не владел такой ценной вещью, как карманный фонарик, – значит, чтобы потом не спускаться в темноте на ощупь, они хотели как можно скорее, еще засветло, закончить тренировку – вот и всё.

По этой причине я, не превосходя выносливостью никого из товарищей по команде, упорно бежал за Цуютомэ-саном, хотя всегда далеко отставал от него. Цуютомэ-сан, который в то время физически был значительно крепче меня и в команде вел себя как диктатор, не признавал авторитета старшего брата и, естественно, не нуждался в моем покровительстве. Однако в тот день, зная, какая рана нанесена чувствам Цуютомэ-сана, я принял случившееся очень близко к сердцу. Каждый раз, когда вода в реке поднималась, вокруг нашего дома, утопшего по самую крышу, плавали нечистоты, вымытые из выгребных ям других домов выше по реке. Наши приятели приходили полюбоваться на это зрелище. Цуютомэ-сан считал для себя невыносимым унижением то, что его дом облеплен нечистотами. Я не воспринимал это так болезненно, хотя и разделял его чувства. В тот день старшеклассники, не захотев продолжать пробежку, возглавляемую Цуютомэ-саном, расположились внизу и распевали песню. Я убежден, что она достигла и ушей Цуютомэ-сана:

Когда я, оставшись единственным попутчиком Цуютомэ-сана, весь в грязи, обессиленный, догнал его наконец, он, точно больная собака, корчился в судорогах, стоя на четвереньках в глинистой жиже на светлом, открытом взгорке, который с тех пор, когда сюда еще подступал девственный лес, скрывая тайную тропу, приводившую в долину торговцев воском, совершенно преобразился благодаря посадкам. Стоя внизу, я ошеломленно смотрел, как он корчился в конвульсиях, будто не замечая меня, и прекрасно понимал: ничего с ним не случилось, он не заболел, только притворяется. Брат натужно кряхтел и все время устремлял свои черные глаза с длинными ресницами к небу. Я, проследив за его взглядом, тоже посмотрел на небо. Бескрайнее – из долины такого не увидишь, оно было затянуто перистыми облаками. В полдень они выглядят полупрозрачными, а в тот момент казалось, что у каждого внутри плотная темная сердцевина, и лишь тонкие края, хотя солнце все равно сквозь них не проглядывает, были окрашены темным багрянцем. Стоя на четвереньках, Цуютомэ-сан продолжал кряхтеть и не отрывал глаз от плывущих по бескрайнему небу облаков с багряными краями и темной сердцевиной. Я интуитивно почувствовал, что его конвульсивные движения – это молитва, которую он возносит вселенскому Разрушителю. Подсказала интуиция еще не вышедшего из детского возраста будущего летописца, которого обучают мифам и преданиям нашего края...