— Мне уже один человек это предрекал, — раздраженно ответил я. — Я и так долго молчал.
— А что же теперь случилось?
— А то, что наш институт превратился в разворошенный муравейник, — сказал я. — Мыслимое ли дело: скоро год, как мы живем без директора! Вот и забулькало на поверхности разное…
— Ты еще это с трибуны не ляпни, — заметил Остряков. — Мой тебе совет: вычеркни особенно резкие выражения, они режут ухо. И главное — спокойствие, мой друг, спокойствие, если ты хочешь достичь желаемого результата.
— Ну, а… вообще? Звучит?
— Я не знаю ваших институтских дел, но если все, что ты сейчас сказал, правда, то тебя следовало бы выпороть!
— Меня? — изумился я.
— Почему же ты молчал? Надо было раньше говорить об этом! Ты в рот воды набрал, другие помалкивают, а это и на руку таким, как Скобцов и этот… Гейгер. У него такое имя? Про Радия слышал, про Вольта — тоже, а Гейгер — это что-то новенькое.
— Так прозвали его, — улыбнулся я. — У него чутье на всякие институтские перемены, как у счетчика Гейгера на радиацию.
— Мне тоже доводилось встречать подобных типов, — сказал Анатолий Павлович.
— И что же ты?
— Сразу объявлял им войну не на жизнь, а на смерть.
— И побеждал?
— Иногда побеждал, а другой раз и меня на обе лопатки укладывали, — неохотно проговорил Остряков. — Этой гнили еще много у нас. Если в коллективе здоровая атмосфера, гниль прячется по темным углам или так ловко замаскируется, что невооруженным глазом ее и не заметишь, но стоит, как у вас, измениться обстановке — и всякая пакость расцветает пышным цветом… Не завидую я тебе, Георгий!
— Может, не выступать? — кинул я пробный камень.
Анатолий Павлович остро посмотрел на меня. Светлые глаза его заледенели, морщины у губ обозначились резче.
— Что бы я тебе ни посоветовал, ты все равно выступишь завтра, — сказал он. — И правильно сделаешь. Не знаю, изменит ли это климат в вашем институте, но по крайней мере ты будешь честен перед самим собой. А это, пожалуй, самое главное, дружище!
Мы помолчали, потом я спросил:
— Каким это ты меня еще классическим типом А обозвал?
— Уж тебе-то, переводчику с английского, следовало бы знать про книжку американских ученых Фридмена и Роусенмена «Поведение типа А и ваше сердце». Короче говоря, эти ученые делят все человечество на два типа: тип А и тип Б. Первые очень моциональные, не умеют сдерживать свой гнев, влезают в конфликты, все время находятся в напряжении. Люди типа А чаще всего попадают в больницы, а то и сразу на тот свет с инфарктом.
— Классическим представителем типа Б являешься ты, — ввернул я.
— Я сделал себя таким, — спокойно заметил Остряков. — Да, люди типа Б спокойны, уравновешенны, у них слабая подвижность нервных процессов. О таких людях еще академик Иван Петрович Павлов сказал, что они — самый благоприятный жизненный тип характера.
— Значит, мне ждать инфаркта?
— Все в твоих руках… Я, например, сам себе доказал, что можно при большом желании изменить свой характер. Кстати, это продемонстрировал еще Антон Павлович Чехов.
— Опять аутотренинг? — спросил я.
— Без самовнушения в этом деле никуда. Захочется тебе полезть в бутылку, а ты возьми и не лезь. Захочется почесаться, а ты — ноль внимания. Возьми как-нибудь поголодай дня два-три. Трудно будет поначалу, зато потом на удивление голова ясная. Упорядочь свой образ жизни: вовремя вставай, ложись, обедай… И не заметишь, как характер твой уравновесится, а мелочи перестанут тебя раздражать.
— Тебя ударят по щеке, а ты подставь другую…
— Щеку подставлять я тебе не советую, а вот укреплять свою нервную систему следовало бы. Тут я тебе, Георгий, могу помочь.
— Ладно, после собрания, — рассмеялся я.
Мы сидели с Остряковым в его квартире. В соседней комнате делали уроки Вика и Ника. Кругом прибрано, чисто. Хотя и похудевший, со впалыми щеками, Анатолий Павлович уже не выглядел таким изнуренным, как в больнице. Переломы его срослись, однако еще прихрамывал. Об автомобильной катастрофе я старался не говорить, а когда один раз у меня вырвалось имя его погибшей жены Риты, я смешался, но он спокойно заметил, что не ребенок, и опасаться травмировать его психику мне не следует. То, что случилось, то случилось, а жизнь продолжается, и с этим ничего не поделаешь. В конце концов мы все рано или поздно умрем, как умирали до нас наши предки.
Когда раздался шорох открываемой входной двери, я заметил, что лицо Анатолия Павловича изменилось: потеплело, что ли, или просветлело? Он пружинисто поднялся со стула — мы сидели на кухне — и, чуть прихрамывая, вышел в прихожую. Пришла Полина. Она несколько смутилась, увидев меня, но тут же улыбнулась и поздоровалась. Анатолий Павлович принял у нее сумку, кулек с яблоками. Из комнаты выскочили близнецы и весело загалдели. Полина как-то сразу внесла в тихую до того атмосферу квартиры здоровое оживление. Выглядела она хорошо. Русые волосы вроде бы у нее стали длиннее, миндалевидные азиатские глаза весело смотрели на нас.
— Ужинать будем! — скомандовала она. — Вика, Ника, приготовьте стол! Мужчины, освободите кухню!
Мы перешли в другую комнату. На письменном столе небольшие старинные бронзовые фигурки, все больше мужики в лаптях с косами, посохами, старухи с коробами на спинах. Вся боковая стена занята застекленными полками с книгами по искусству — это главное богатство и гордость Острякова. Книги на разных языках.
— Ты все понял, тебе нечего объяснять, — сказал он. — Через год мы с Полиной поженимся.
У меня вертелся на языке дурацкий вопрос: почему через год? Но я сообразил: Рита. Для Анатолия еще траур не кончился.
Повисла тягостная пауза, мне нужно было что-то сказать, но я молчал. Да и что я мог сказать другу? Что ему повезло?
— Я все знаю, — улыбнулся Анатолий. — Мне Полина рассказала. Что было, то было… Я не зеленый юноша и отлично знаю, что жизнь исподволь не готовит мужчину и женщину друг для друга. Прости за банальное сравнение — мне лучше не придумать — жизнь перемешивает судьбы человеческие, как колоду карт. Один раз выпадут тебе козыри, другой — валеты и девятки.
— На этот раз нам с тобой выпали козыри, — заметил я, не очень-то убежденный, что говорю те слова, которые надо.
— Я не ревнив, а к прошлому ревнуют лишь дураки, — продолжал Анатолий. — Потому не уходи в подполье и не шарахайся от Полины, как черт от ладана. Она к тебе очень хорошо относится. И так будет всегда.
— А как девочки? — спросил я.
— Тут все в порядке, — сказал он. — Слышишь? — кивнул в сторону кухни, откуда доносился оживленный разговор, смех, звяканье посуды. — Полина как-то просто и естественно вошла в нашу жизнь: сначала в мою, потом в их. Девочки ее полюбили.
— А ты? — рискнул я задать мучивший меня во прос. Я желал Полине счастья, но если Анатолий ее не любит, то Полина не будет с ним счастлива. Я знал ее.
— Первое мое желание было сказать, что не твое это дело, — помолчав, спокойно заговорил Остряков. — Но я скажу тебе: я сделаю все, чтобы Полина была счастлива со мной. — Он с затаенной усмешкой посмотрел мне в глаза. — Ты это хотел услышать?
— Я хочу, чтобы и ты был счастлив, — сказал я.
— Мое счастье никогда не было легким…
— А какого оно у тебя цвета? — спросил я.
— Оранжевого, — улыбнулся он. — Когда я держал в руках апельсин, принесенный мне в больницу Полиной, я понял, что буду жить.
Анатолий понимал меня с полуслова. Это прекрасно, когда у тебя есть друг, понимающий тебя с полуслова. А вернее — без слов.
— Знаешь, чего мне сейчас хочется? — сказал Остряков.
— Слетать в Японию? — вспомнив, что в этой стране он еще не бывал, сказал я.
— Не угадал, — рассмеялся он. — Пробежаться до Средней Рогатки. Вместе с тобой.
— Весной, — сказал я. — Хоть до Тосно.
— А может, до Новгорода?
— Тогда уж до самой Москвы!
— Чай готов! — заглянула к нам Вика. — Полина Викторовна принесла торт с орехами.
Остряков проводил меня до автобусной остановки. На улице было заметно, что он хромает. Вечер был холодный, с неба в лицо летела изморось, обледенелый асфальт блестел в свете уличных фонарей. Навстречу пронеслась милицейская машина с вертящейся на крыше голубой мигалкой. Откуда-то с первого этажа доносилась знакомая мелодия.
— Вчера пришел в гараж, сел за руль и… не смог заставить себя выехать на улицу, — глядя мимо меня, проговорил Анатолий Павлович. — Начисто отшибло желание ездить… Вот что, Георгий, катайся ты на здоровье на моей машине! Завтра я и доверенность оформлю.
— Может, пройдет? — сказал я.
— Не пройдет, — печально ответил Остряков. — Я себя знаю. Есть такие моменты, когда разум бессилен что-либо изменить. Тут и воля не поможет.
— Тогда уж лучше продай, — сказал я. — По доверенности ездить не привык.
