—Дай мне картину, и я сегодня же ее спущу.
—Но мне до нее не добраться. Байлз запер ее в своем сундуке.
—Ты не доверяешь мне, Сэл. Даже сейчас, даже когда надо продать мою же картину.
—Ах, Галли, ты же знаешь, я тебе верю. Но Байлз — человек подозрительный.
Мы вышли к главным воротам. Напротив, как везде у кладбищенских ворот, помещалась распивочная. Для убитых горем родственников. Тихое заведение с беззвучной, как крышка гроба, дверью. Все выскоблено, как столы в морге.
—Ну как, Сэл, выпьем? — сказал я.
—Пожалуй, — сказала Сара. — Домой я могу не торопиться: Байлза все равно нет.
Вот это новость! Я чуть не перекувырнулся от радости.
—Мистера Байлза нет? — сказал я.
—Да, он в больнице.
—Кажется, он не жаловал больницы.
—Он и сейчас их не любит. Но он упал с лестницы, и его подобрали без сознания. А когда он пришел в себя, то был уже в приемном покое.
—Какая неприятность! Надеюсь, он не очень расшибся.
—Надеюсь, нет. Врачи говорят, ничего страшного. Но разве можно им верить? Кто их знает, что у них на уме.
—Ну вот мы и пришли, Сара.
Мы вошли в «Печальные вести», я заказал по кружке пива и усадил Сару за столик в фонаре.
—Я сейчас, — сказал я. — Мне надо потолковать с одним парнем о розах.
—А, — сказала Сара, — это тут сразу у входной двери.
—Принимайся за пиво, — сказал я. — Не жди меня. По такой холодной погоде мне скоро не управиться.
Я быстро вышел и дернул на автобус. Сейчас или никогда, думал я. Байлза нет, а Сара заливает горе пивом.
По дороге я на минуту заскочил в скобяную лавку и запасся ломиком. Добрался даже быстрее, чем ожидал. Но едва я приложился ломиком к сундуку Байлза, как в дверях показалась голова Сары. Она отправилась домой за мною следом. Вся она тут — подозревать меня! Я хотел нырнуть под кровать, но она заметила меня и с криком: «Полиция!» метнулась в коридор.
Я дико перепугался. Только полиции мне и не хватало. Меня засадили бы на пять лет. А пять лет меня доконают. Я выскочил за Сарой и схватил ее сзади за подол. Но она продолжала вопить: «Полиция!» Пришлось стукнуть ее разок по шляпке железкой, чтобы привести в чувство. И слегка толкнуть подальше от окна. В результате она скатилась по ступенькам в погреб. Тогда я сказал, поскольку не ожидал такого эффекта:
—Ты зачем это сделала?
К моему величайшему облегчению, Сара откликнулась.
—Ах, Галли, — сказала она, — не думала, что ты меня убьешь.
—Вот как, — сказал я. — А ты тоже хороша — орать во весь голос: «Полиция!» Ты ведь знаешь — я получу пять лет, если опять попадусь.
—Ах, Боже мой, Боже мой,— причитала Сара,— вот уж не думала, что ты меня убьешь! И все впустую!
Я было уже решился спуститься в погреб, чтобы посмотреть, не сломала ли она себе чего, как в коридоре, у входной двери, послышался чей-то голос, и я увидел полицейского. Я замер. К счастью, он сначала сунулся в гостиную, и прежде чем он оттуда вышел, я проскочил в кухню и закрыл за собой дверь на задвижку. Потом выпрыгнул в окно на капустные грядки и, сиганув через заднюю стенку, очутился в соседнем огороде. Моего ревматизма как не бывало.
Двор оказался закрытым. Без выхода на улицу. Тогда я вошел в соседний дом через кухню, где какая-то девчонка мыла тарелки. Я уставился на нее, она на меня. Глаза у нее сделались огромными, как плошки.
—Здравствуй, деточка, — сказал я, — Я насчет газа. Знаешь? Еще гудит в счетчике. С твоего разрешения я схожу за своим напарником. Он ждет на улице.
Девчонка молчала, как в рот воды набравши. Смотрела во все глаза и все терла, терла тарелку. Чуть дырку не протерла. Тогда я сказал:
—Вот спасибо, деточка, вот и хорошо.
И пошел по коридору к выходу. Очутившись на улице, я живенько добрался до большой магистрали, где ходит много машин, и прибыл в старый сарай, прежде чем Коуки, вымыв в баре посуду, вернулась домой.
Носатик Барбон ждал меня. Он был в таком возбуждении, что я долго ничего не мог из него выжать, кроме мычания.
—Держись, старик, — сказал я. — Гляди веселей.
—Эт-то так к-красиво, — выдавил он наконец из себя. — В-великолепно.
—Что?
—К-картина, в-ваша к-картина, в г-галерее. Они повесили ее в с-середине. «Женщина в ванной». К-как к-красиво!
Он ходил в галерею Тэйта, видел «Ванну», и ему ударило в голову. Она всегда так действует на слабые головы в первый раз. Как шампанское. Пьянящая штуковина.
—Чудесно, братец, — сказал я. — Ты успокойся. Картина действительно ничего. Только «красиво» — не то слово.
—Т-там какой-то т-тип к-копировал ее, но т-так п-плохо, у меня и то лучше бы получилось.
—Еще бы, — сказал я. И вдруг меня осенило. — Послушай, Носатик, — сказал я. — Мы обеспечены. — Я чуть не плакал. — Какой завтра день? Не дай Бог, воскресенье.
Но завтра, к счастью, не было воскресеньем. И еще до четырех часов у меня был превосходнейший ранний Джимсон. Этюд к «Женщине в ванной». Или, вернее, с «Женщины в ванной», но со всеми несомненными чертами, свидетельствующими, по выражению критиков и крикетоведов, о той первой свежести восприятия и смелости исполнения, которое не в силах повторить рука, ибо, приобретая зрелость в решении поставленных задач, она утрачивает тем не менее то je ne sais quoi{54}, без которого, пожалуй, ни одно произведение искусства не заслуживает именоваться творением гения.
Я на скорую руку высушил эскиз над печкой. У бедной Сары на заду вздулся волдырь, когда я тащил ее в Кейпл-Мэншенз. Но профессора это не смутило. Он ведь покупал не картину, а раннего Джимсона с безупречной родословной.
Когда я спросил его, не сходить ли мне на Бонд-стрит, он чуть не стал передо мной на колени. Он тут же послал телеграмму сэру Уильяму, и сэр Уильям еще до обеда прислал ответную телеграмму: пятьдесят фунтов и недельный опцион. Остальная сумма — по получении фотокопий и еще одной рекомендации от другого критика или, что более желательно, ученого крикетоведа.
Я согласился предоставить опцион на двадцать четыре часа, и сэр Уильям, который со свойственным ему великодушием был всегда готов оказать доверие там, где по большому счету имелись все основания считать сделку выгодной, выплатил все сразу.
На следующей неделе я так завертелся, что забыл получить по чеку. И сэр Уильям, боясь упустить картину, телеграфировал профессору, чтобы тот зашел ко мне. Но когда он зашел, мы все были в такой горячке, что не сразу его заметили.
Старая часовня походила на верфь — грохот, пыль, канаты и стояки для лесов, лестницы и банки с краской.
Я хотел наносить роспись прямо на стену. Двадцать пять на сорок, оштукатурена, как обычно, крупнозернисто, вручную, с мастерка. Отвесная грязно-серая поверхность с присохшим кое-где пометом, с паутиной у потолка и следами плевков поближе к полу. Пальцы мои так и рвались пройтись по ней кистью номер двадцать четыре. Я почти готов был обнять эту стену.
Но Носатик так разбушевался, что без клеенчатой робы и зюйдвестки к нему просто было не подступиться.
—Н-нельзя наносить роспись п-прямо на стену! — вопил он.— Она не г-готова. Н-надо п-писать на холсте или к-к-к...
—Да, но если возводить леса, придется как минимум ждать две недели.
—И н-нужно ждать, п-пока не возведут леса.
—А мое мнение — что эта чертова развалина не сегодня завтра и без нашей помощи рухнет. Кому тогда нужны будут твои леса? И вообще, если я взялся расписывать стену, того и жди пожара, удара молнии или обвала. А здесь я собираюсь написать самую большую свою картину. Быть может, это вызовет землетрясение или мировую войну, и полгорода превратится в руины.
Носатика мои речи привели в ужас. Нос у него покраснел и словно набряк от отчаяния. Чувства его достигли высокого напряжения. Поначалу он не сумел их выпустить, а потом они вырвались сами, все разом, как мелкая дробь.
—Н-но именно поэтому и надо ж-ждать, мистер Джимсон. Вы не можете рисковать, когда речь идет о такой картине. Не имеете права рисковать.
—Права, Носатик? Картина-то все-таки моя, черт возьми.
—Д-да. То есть н-нет. То есть я хотел сказать — она принадлежит народу. Эт-то шедевр, который принадлежит миру, г-грядущим п-поколениям.
—А может, этим поп-поколениям плевать будет на все картины, кроме кинокартин?
—Прошу вас, пожалуйста, мистер Джимсон. Ведь это серьезное дело. Вы не имеете права идти на риск. Надо укрепить потолок.
—Ни за какие коврижки. Сейчас же приступаю к работе.
—Но часовня может рухнуть.
—И пусть рухнет.
—Но тогда ваша работа погибнет навсегда.
—Пусть погибнет. Все равно останется достаточно дураков, занимающихся живописью и даже росписью. Искусство нельзя уничтожить, даже если забросать его кирпичами.
—Но никто не с-создаст к-картин, равных вашим, в-великих картин.
