— Сила.
— А с кем это вы там друг друга… недопоняли?
— Один коммерс.
— Глаза у него воняют. Как ты? Всё судишься? Всё обрываешься?
— А у тебя как дела? — Эбергард вспомнил, что деньги не взял, пуст, ничего из рассчитанного опять не получилось.
— Из Ставрополья бригада какая-то начала наезжать. Третий труп за год. Перед тем как грохнуть, шлют клиенту три пустые эсэмэски. Эту молодежь не понимаю, — Леня Монгол выпучился. — На хрен эсэмэски?
— Наверное, так в кино.
— Ага. В американском кино. Но мы-то — русские! Или мы больше не держава русского народа? — больно хлопнул Эбергарда по спине. — Пойду.
Эбергард сделал вид: мне тут надо еще… Чтобы не идти рядом, чтобы не слушать, прошелся вдоль машинных морд, взвешивая телефон в замерзающей ладони: какие вспомнить-придумать дела?
Роман — вышло! — ступал по его следам, сжав пакет свой за горло и перекрутив:
— Что ты бегаешь? Надо решать — давай решать, мы — соответствуем, — сильным, низовым каким-то движением сунул в руку Эбергарда пакет — вот она, волнующая тяжесть новых возможностей. — Если пошли вместе, то какое-то понимание, а мне непонятно, — Роман, мокроголовый, облитый какой-то удушающей туалетной водой, тянул свое лицо к нему, скалил кривые зубы, — я не привык так к деньгам относиться. Мне их, блин, никто не носит. Вот как тебе. Благодарят с аванса, на счет мне упало, я отдал — день в день. А ты нас жмешь — под контракт. Ладно, ты нажал, мы договорились. Теперь вдруг — нет, не так, отдайте ни за хрен, просто под слово, а я не знаю, кто ты…
— Че ты плачешь? Аукцион выиграли. Завтра-послезавтра получаете контракт. И меня здесь больше нет, работайте с управлением культуры!
— Ты меня не дослушал, эй, деятель! Куда ты пошел? Он пошел…
Эбергард сдерживал шаг, выравнивал, успокаивал и, удалившись на расстояние, прячущее звуки, мучительно повздыхал и позажмуривался, опустил плечи: тяжесть, никогда облегчения — не догоняют? — вот! — кому позвонить:
— Евгений Кристианович, есть возможность сегодня отдать документы. По тому вопросу.
— Профи, — отчеканил Кристианыч, показалось: мало. — Вижу взрослого человека. Я думаю, будет правильным отдать документы нашему другу, я здесь лишний — это твой результат.
В пресс-центре Эбергард, не сняв пальто, радостно, влет отсчитал свое — два миллиона, четыре пачки, в коричневый конверт, заклеил и — бросил на стол, никогда не надо прятать.
Хассо обрадовался, выскочил в приемную:
— Ну наконец-то! Ты чего не заходишь? Уже боюсь звонить, вдруг обиделся. Есть время чайку? А пойдем в комнату отдыха, а то набегут… Зинаида Ивановна, не соединяйте — мы хоть поговорим, Эбергарда разве к нам заманишь… — Бросил, но тут же поднял с диванчика зажужжавший мобильник, показал: префект! — Слушаю, Хассо! Есть. Так точно. Есть понимание. Порешаем, — и подмигнул Эбергарду: видал? — откинулся, разбросал крестом руки по диванной спинке. — Ну, как ты, брат? Я уже соскучился! Да что это… — телефон зажужжал опять. — Слушаю, Хассо. Я не отключался… Я не позволил бы… Прошу прощения, но… Вы же знаете, как я вас уважаю… Глубоко… Я понял так, что вы закончили разговор… Виноват, виноват, прошу… — изнуренно выдохнул, матерно пошептал: — Бросил трубку. Вот — моя жизнь!
Эбергард толкнул ногой принесенный пакет, радостно хрустнувший в ответ своей плотной тяжестью и устоявший — много!
— Документы префекту по аукциону. Как раз — на день рождения!
— Выпьешь? — Хассо поднялся. — Меня как раз на пять вызвал… — Убрал пакет за диван, что-то вспомнил и сел назад, набрал: — Валентин Григорьевич, звонил префект, завтра давайте прямо с восьми сядем шлифанем его выступление на правительстве по актуализации градплана… Тот вариант, что готовил Шведов, у вас далеко? Принесите мне в приемную, прямо сейчас, — тяжело, без выражения, утонув в другом, взглянул за Эбергарда и опять как-то лениво потянулся за телефоном. — Валентин Григорьевич, — резким взлетом перейдя на крик, — позвольте поинтересоваться: а с какого хера главспец управления строительства первым заканчивает разговор с первым заместителем префекта?! Я разрешал вам вешать трубку? Я что, сказал: окончен разговор? Разговор окончен, когда его заканчиваю я. Не надо ничего объяснять!!! Вот теперь — закон-чи-ли, — отшвырнул телефон и за сочувствием поднял зримо тяжелеющие глаза на Эбергарда: — Скоты. Работаю со стадом!
— Чем помочь тебе? — сострадание, желание от сих и дальше быть совсем рядом, вселиться законно вот в это вот непростое фронтовое «всё» проступило на лице Эбергарда рвущейся в тепло, протискивающейся собачьей мордой — до боли сдвинутых бровей, глаза повлажнели сами собой: есть, есть же у тебя я!
— Пусть осветят СМИ жилищно-коммунальное хозяйство округа. Но критики не надо. Нужны свершения! Созидание. Конструктив. Да ты хоть съешь чтонибудь! — пошевелил коробки и тарелки.
Эбергард послушно, голодно (так, наверное, понравится Хассо?), кусая помногу, уничтожил кусок ненавистного медового торта, а Хассо «делился»:
— Я взял курс на стратегию. Приют для бездомных собак строить хочу. На полторы тысячи голов. И чтоб на каждой, что по округу бегает, — он очертил пальцем вокруг шеи, — с микрочипом ошейник. Компьютер утром включил и видно: где бегает, с кем, кастрирована или нет. А во всю ту стену — табло! С картой округа. Горят и двигаются огоньки — это машины идут на снегоуборку, и я вижу каждую. Получим целостную картину, Эбергард! А то что мы… А все уже давно… А мы… — он попытался одним словом выразить то, к чему должно стремиться, и нашел только: Россия! — и Эбергард горячо закивал: я понял, о чем ты: да, именно!
Опять — телефон!
— Я пойду? — предложил Эбергард: нельзя засиживаться, скромность, соразмерность. — А то у тебя тут…
— Слушаю, Хассо! Как? Милицию вызвали? Выезжаю! — вскочил. — Префект собирается в Озерное, в церковь, а там кто-то овчарку к ограде привязал, надо хозяина найти, пока префект кого-то вместо собаки не привязал! А то прошлый раз молился за рождение внука, кошка зашла и ему под ноги мыша положила… Зама по ЖКХ уволили, подрядную организацию сменили, батюшка уже тот не служит… Алло! — комуто уже Хассо звонил, нагнувшись под стол в поисках выездной обуви, и больше Эбергарда уже не видел, словно нажал какую-то кнопку, уничтожавшую всё, что больше не используется.
По утрам он отсчитывал дни до суда; всё возможное, без пропусков, сделано: отталкивался, разгонял, теперь поехало с горки само — со всею вложенной им силой удара! — нечего прибавить; только ждать, как выйдет; в префектуру до обеда не собирался, вторник — правительство, спокойный день; четыре неотвеченных: Гуляев — два и два — приемная монстра: не будет ведь монстр его благодарить за аукцион и мед? лично оповещать: принят в стаю?… Тогда что? — перебирал последнее: статья о десятилетии округа с восхвалением. гения — отмечающего семидесятилетие мэра? Открытки к годовщине Сталинграда? Благодарственные письма от префекта всем, кто поздравил, на серебристой бумаге? Всё в срок. Звонили, Алексей Данилович? Ты уже знаешь, что в одиннадцать? Что «в одиннадцать»? Что в одиннадцать — к префекту. Правительство перенесли. Аккуратней оденься.
В лифте Гуляев (Эбергард улыбался) спросил: на какую цифру мы вышли в январе? Цифра тридцать. Тридцать процентов. Скажу, если встанет вопрос. Префект-то начал с открыток, а перешел… Лифт приехал; в приемной — впервые он в «зоне особого доступа», меж маячивших охранников, в воздухе чужом, пугающем, сердцебиенном; Гуляев, будто разминаясь, еще остановился рядом: хочу тебе посоветовать две вещи — первая… но вошли Хассо, Шведов, Пилюс, помощник префекта Борис, здоровались, и — не продолжилось. Проходите. Новая секретарша говорила и двигалась с осторожной выразительностью распорядительницы бракосочетаний и похорон.
В кабинете для приема неблизких Эбергард сразу занял выгодный стул, но остальные замерли столбами: присаживаются здесь, выходит, только после приветствия и по разрешению, но не обратно же вставать; Эбергард сказал: а может, остались какие-то подарки и решено поделиться с достойнейшими — поэтому нас собрали? Так промолчали, словно живой он один. Помощник Борис шепотом спросил секретаршу: завтракал? Давно? Видимо, это имело какое-то значение. Эбергард подмигнул Хассо, зная, что безответно, и выудил из краснодеревянного лотка карандаш и листок, оглядывался, другие как-то умели ничего не делать, он — не умел: а небольшой кабинет, когда-то машбюро сидело, портрет Первого Петра… шорох и шорох! — монстр вошел, ослаблен у него галстук, руку — всем руку, Эбергарду, здороваясь, без нажима, но внимательно посмотрел в глаза — научила их КПСС! Слева от Эбергарда сел Шведов. Остальные — напротив. Эбергард записал день. Добавил год. Подчеркнул. Конструктивно, скромно и самокритично слушал, спрятал глаза. А мне говорили, вы болеете, бабьи, издевательски гнусаво пропел префект Пилюсу. Что же это вы — на мой день рождения и — ба-але-е-ете? Да и праздник сегодня какой, префект перекрестился, посмотрев всем за спину, — Взыскания погибших! Не бережете себя? Пилюс немо щерился «рази я достоин?», «даете много больше, чем могу перенесть». Эбергард на всякий случай улыбнулся в тон. Улыбка работала. Сдержанная, уместная. Посуше, с капризом, но также расслабленно монстр обратился к Гуляеву: ну, и что же вы молчите, едем мы в субботу общаться со старыми товарищами? Разве можно забывать старых товарищей? Гуляев, словно пораженный в хребет стрелой, судорожно всплеснул руками: да я, да — в любую минуту, вы только скажите…
