Они все еще стояли на лестничной площадке шестого этажа дома в Huitième Arrondissement; свет, проникавший из открытой двери, падал на Адриа; Сара не приглашала его войти.
– Я люблю тебя. Они хотели разрушить нашу любовь.
– Они ее разрушили.
– Я не понимаю, как ты могла поверить всему, что тебе наговорили.
– Я была очень молода.
– Тебе было уже двадцать лет!
– Мне было всего двадцать лет, Адриа.
Секунду она колебалась:
– Мне сказали, как я должна поступить, и я так и поступила.
– А я?
– Ну да, согласна. Это было ужасно. Твоя семья…
– Моя семья – что?
– Твой отец… То, что он сделал.
– Я – не мой отец. Я не виноват в том, что я его сын.
– Я не сразу смогла взглянуть на ситуацию с этой стороны.
Хозяйка собирается закрыть дверь, и коммивояжер с напускной веселостью говорит: забудем об энциклопедии, и пускает в дело последний козырь: энциклопедический словарь – незаменимый помощник ваших детей при подготовке домашнего задания, все в одном томе. Ссучья жизнь, наверняка у тебя семеро по лавкам.
– А почему ты не позвонила мне, когда поняла это?
– Я начала новую жизнь. Я должна закрыть дверь, Адриа.
– Что значит – ты начала новую жизнь? Ты вышла замуж?
– Адриа, довольно.
И хозяйка закрыла дверь. Последнее, на что он успел бросить взгляд, – это грустные цветы. Он стоял на лестничной площадке, вычеркивая из списка имя несостоявшегося покупателя и проклиная эту собачью работу, которая вся сплошь из неудач, редко-редко перемежающихся случайным успехом.
Когда дверь закрылась, я остался в темноте своей души. Я был не в состоянии даже пройтись по городу света, lumière[254], мне было на все плевать. Адриа Ардевол вернулся в гостиницу, бросился на кровать и разрыдался. В какое-то мгновение он был близок к тому, чтобы разбить зеркало, отражавшее его горе, или броситься с балкона. Вместо этого он решил сделать звонок. Когда он набирал номер, у него дрожали губы, а в глазах еще стояли слезы.
– Алло.
– Привет.
– Привет, ты где? Я тебе звонила на домашний…
– Я в Париже.
– Ах вот оно что.
– Да.
– На этот раз обошелся без адвоката?
– Да.
– Что с тобой?
Адриа помолчал несколько секунд. Он осознал, что пытается совместить несовместимое.
– Адриа, что с тобой?
И поскольку молчание на том конце провода затягивалось, она решила нарушить его:
– У тебя есть еще одна сестра во Франции?
– Нет-нет. Ничего особенного. Мне кажется, я просто немного соскучился по тебе.
– Очень хорошо. Когда ты возвращаешься?
– Завтра с утра сяду на поезд.
– Я могу поинтересоваться, что ты делаешь в Париже?
– Нет.
– Понятно, – сказала Лаура. По ее голосу было слышно, что она оскорблена.
– Ладно, – снизошел Адриа. – Я приехал ознакомиться с оригиналом Della pubblica felicità[255].
– Что это?
– Последняя книга Муратори.
– А…
– Интересная вещь. В печатном издании есть интересные новшества по сравнению с рукописью, как я и думал.
– А…
– Что с тобой?
– Ничего. Лжец!
– Да.
И Лаура повесила трубку.
Наверняка просто для того, чтобы заглушить голос совести, он включил телевизор.
Я сразу же поймал бельгийский канал на нидерландском языке и не стал переключать, чтобы проверить, не забыл ли я язык. И услышал эту новость. Я прекрасно ее понял, поскольку она сопровождалась леденящими душу кадрами, – Адриа никогда не мог бы даже представить себе, что эта новость имеет к нему самое непосредственное отношение. Все на свете имеет ко мне отношение. Думаю, я виноват в том, что человечество катится по наклонной.
Согласно собранным местными журналистами рассказам очевидцев, которые перекочевали в бельгийскую прессу, произошло следующее. Туру Мбулака (Томас Лубанга Дило, Матонге, род. в Киншасе, проживает в Юмбу-Юмбу) был госпитализирован в Бебенбелеке утром двенадцатого числа с жалобами на сильную боль в области живота. Доктор Мюсс определил у больного перитонит и, доверившись воле Господа, осуществил срочное хирургическое вмешательство прямо в убогой местной операционной. Ему не сразу удалось настоять на том, чтобы в операционную не входили ни телохранители – не важно, с оружием или без оружия, – ни жёны пациента, ни его старший сын и чтобы на время операции больной снял темные очки. И он будет оперировать его немедленно не потому, что это местный главарь, а потому, что любая проволочка грозит смертью. Туру Мбулака проревел: делайте, как он говорит, суки! – он корчился от боли и боялся потерять сознание, потому что человек, потерявший сознание, вместе с тем теряет и бдительность и становится легкой добычей врагов.
Наркоз, введенный единственной сестрой-анестезистом больницы Бебенбелеке в тринадцать часов три минуты, все же лишил Туру Мбулаку бдительности. Операция длилась около часа, а через два часа, когда больной уже начал приходить в сознание и мог, не сдерживаясь, сказать, что у него адски болит нутро, что там натворил этот докторишка, он был переведен в общую палату (в Бебенбелеке нет отделения интенсивной терапии). Доктор Мюсс не обратил ни малейшего внимания на грозные заявления пациента – за свою жизнь он такого наслушался! – и запретил телохранителям находиться в палате. Они могут пока посидеть на зеленой скамейке у входа, потому что сейчас господину Туру Мбулаке необходим отдых. Три жены главаря принесли чистые простыни, веера от жары и телевизор на батарейках, который поставили в ногах койки. И, кроме этого, целую кучу еды, к которой пациенту нельзя было даже прикасаться в течение пяти дней.
У доктора Мюсса выдался тяжелый конец рабочего дня в диспансерном отделении. С каждым днем возраст все больше напоминал о себе, но Мюсс делал вид, что не замечает этого, и работал с прежней самоотдачей. Он приказал всем медсестрам, кроме дежурных, отправиться домой отдыхать, несмотря на то что их смена еще не закончилась. Это было его привычное распоряжение, потому что никто не знал, что готовит им новый день, и лучше, если персонал с утра будет свежий и отдохнувший. Приблизительно в это время к доктору пришел неизвестный посетитель-иностранец, с которым он заперся в кабинете и больше часа проговорил неизвестно о чем. Начинало смеркаться, через окно доносилось тревожное кудахтанье курицы. Когда со стороны Молоа выглянула луна, послышался глухой щелчок. Может быть, выстрел. Оба телохранителя, словно движимые одной пружиной, одновременно вскочили с зеленой скамейки и отбросили недокуренные сигареты. Они выхватили оружие и недоуменно переглянулись. Звук был с той стороны. Что будем делать, пошли вдвоем, ты оставайся здесь, я пойду один. Ладно, давай, ты иди, а я покараулю тут, мало ли что.
– Почисти мне манго! – крикнул Туру Мбулака своей третьей жене за секунду до выстрела, если это, конечно, был выстрел.
– Доктор сказал, что…
В палате ничего не слышали – ни предполагаемого выстрела, ни разговоров, потому что телевизор болтал без умолку: какой-то конкурсант никак не мог ответить на вопрос и публика смеялась.
– Твой доктор дурак. Он хочет меня помучить.
Туру Мбулака взглянул на экран и сказал невезучему конкурсанту:
– Идиот.
И, обращаясь к третьей жене, добавил:
– Давай чисти манго.
В тот момент, когда Туру Мбулака впился зубами в запретный плод, случилась трагедия: вооруженный человек вошел в полумрак палаты и дал очередь по несчастному пациенту, манго разлетелось на куски, а страшная хирургическая рана померкла на фоне новых ранений. Убийца хладнокровно расстрелял трех беззащитных жен Туру Мбулаки, затем обвел палату взглядом сквозь прицел, как будто искал еще кого-то – может быть, сына убитого, и покинул помещение. Двадцать пациентов покорно ждали выстрела на своих койках, но смерть прошла стороной. Убийца, лицо которого было закрыто, по одним сведениям, желтым платком, по другим – синим, растворился в ночи. Одни уверяли, что слышали шум машины, другие ничего не помнили, трепеща при одном воспоминании о случившемся, а киншасская пресса сообщала, что убийца или убийцы уложили обоих оказавшихся некомпетентными телохранителей Туру Мбулаки: одного нашли в больничном коридоре, а другой истекал кровью на зеленой скамейке у входа. Также были убиты медсестра-конголезка и врач больницы Бебенбелеке, доктор Мюсс, который, услышав шум, вошел в палату и, должно быть, напугал преступников. Может быть, он даже попытался оказать им сопротивление, учитывая его презрение к опасности, ведь он только что прооперировал такого человека. Или ему просто сразу влепили пулю, не дав даже пикнуть. Нет, некоторые свидетели утверждают, ему выстрелили в рот. Нет, в грудь. В голову. У каждого больного была своя версия каждого из эпизодов трагедии, даже если он ни одного не видел: я клянусь – платок, которым убийца закрывал лицо, был зеленый или, может быть, желтый, но я клянусь. Также несколько больных, среди них дети, оказались задеты выстрелами, которые преступник адресовал Туру Мбулаке. Итак, это было описание нападения на больницу в регионе, где у европейских стран нет особенных интересов. Бельгийский канал посвятил сюжету двадцать шесть секунд, потому что, когда по всем СМИ проходила новость о причастности французского экс-президента Жискара д’Эстена к делу с бриллиантами императора Бокассы, Жискар находился в поездке по Африке, посещал район Квилу и даже отклонился от намеченного маршрута, чтобы заехать в больницу Бебенбелеке, постепенно становившуюся известной, несмотря на нелюдимость своего основателя, которого интересовала только работа. Жискар сфотографировался с доктором Мюссом, который стоял низко опустив голову и наверняка думал, как обычно, о том, сколько ему предстоит еще сделать. А также с медсестрами из Бебенбелеке и каким-то белозубым малышом, который, никем не замеченный, кривлялся на заднем плане официальной фотографии. Все это было не так давно. И Адриа выключил телевизор, потому что ему только таких новостей не хватало, чтобы окончательно погрузиться в беспросветную меланхолию.
