— Но-но! Так уж сразу и фашист, — добродушно пробурчал мужик и ткнул Венку в подбородок. Мелькнула в рукаве сизая закровенелая культя. — Сейчас вот врежу по загривку, узнаешь, фашист я ли кто… — Еще раз ткнул культей. — Однако скоро отправительный… Твой багаж?
— Мой… чей же… — оправившись от испуга, промямлил Венка.
— Тогда помогай! — Мужик взялся за веревку, поволок мешок. — Что там у тебя? Брюхо надорвешь…
— Соль… Техническая. Из Игумнова. Может, слышали?
— Ишь, похрустывает… — Спросил: — Отец воюет?
— Воюет, как же? Ездили вот к нему. Да не застали…
— Игумнов, говоришь? Значит, отца под Москву, не иначе! Значит, собираются наши! Теперь карауль, парень, что скажет по радио товарищ Левитан!
Спрыгнув с подножки, к ним заспешила Соня.
— Спасибо, мил человек! Вот спасибо, подмог… Мужик рванул мешок на грудь, скинул в тамбур.
— Извини, сестренка, — сказал, переведя дух. — Я ведь думал, спекулянта зацепил… Пнул, вроде сахар. Ей-богу! Думал, спекулянт… Я им, сволочам, покою не даю!
Мерно постукивали на стыках колеса. От мерцания свечки все в вагоне казалось по-домашнему уютным, покойным. Настроение у Венки — лучше не надо. Мешки в надежном месте — под сиденьем. Чемодан нашелся, когда засветили фонари. Может, вора и не было, может, кто-то в темноте принял за свой. Венку это ни капельки не волновало. Он думал о том, что на зиму им теперь чихать с самой высокой колокольни. Для уверенности постукал валенком по мешкам.
…Проснулся от шума. Вагон, словно растревоженный улей.
Состав, простучав на входной стрелке, зашипел тормозами.
— Слава тебе, господи, — доехали! — прошептала Соня.
Муром… Через Муром идут и идут составы в разные концы. С Урала везут к фронту укрытую брезентом технику, из Сибири — лес, уголь. В мирных с виду вагонах таится важная продукция тысяч и тысяч заводов. Здесь все, без чего на войне не обойтись, — от мясных консервов до тяжелых авиационных бомб.
С бойким перестуком бежит в обратный конец порожняк, гонят обезображенные огнем танки, пушки, машины — на переплав. Горестным взглядом проводит состав стрелочник, перекрестится: «Вона она какая, война, — железо аж корежит!»
От Мурома рукой подать до Москвы, военные патрули здесь на каждом шагу — не побалуешь!
Выгрузились напротив будки с медными буквами «Кипяток».
Было около полуночи. Горевшие в полнакала фонари, прикрытые маскировочными абажурами, создавали тревожный полумрак. Вокзал с наглухо зашторенными окнами напоминал крепость.
Пока состав не отгоняли, жила еще шаткая связь с его обжитым теплом. Но вот перрон опустел, от путей дохнул морозный ветерок. Венку передернуло.
— Иди в вокзал, погрейся, — предложила мать.
Венка еще издали почувствовал недоброе: в дверях стоял часовой. Из огромного тулупа, как из дупла, торчала голова с заиндевевшими усами.
— Пропуск! — буркнула голова простуженно.
— Какой пропуск? — напустил на себя бестолковость Венка.
— Обыкновенный… Справку о прохождении санитарной обработки.
Венка сделал жалостливое лицо:
— Дяденька, пусти! Расписание узнать…
— Не мешай нести службу! — как попугай проговорил часовой.
Сквозь стеклянную дверь было видно, как в светлом зале сидят на диванах, прохаживаются, словно в другом мире, обыкновенные пассажиры. Без шапок, в расстегнутых пальто. Один солдат лежал даже босым, подложив под голову валенки и развесив на батарее портянки.
«Ишь рассупонились, буржуи!» — подумал Венка и на душе у него сделалось тоскливо. Он понуро поплелся на платформу.
А мать уже звала его: слышался шум подходившего поезда.
Но это был грузовой. Высекая искры, он обдал их леденящим ветром и, не сбавляя хода, растворился в ночи.
Потом прошли два состава на Москву… И только это нечастое громыхание вселяло робкую уверенность: время не остановилось, что все равно всему этому когда-то наступит конец.
— А ты ходи, ходи, Веня, не впускай в себя холод, — советовала мать, постукивая его по спине и дышала ему в варежки.
Но как ни сопротивлялся Венка, мороз стал добираться, кажется, до самого сердца.
На какое-то время источником тепла стал маленький бронзовый краник, торчавший из стены будки. Они по очереди грели об него руки и растирали лицо. Но солдат, проходивший мимо, грубо отстранил Соню от будки:
— А ну-ка прекрати, тетка, заразу разносить!
Неожиданно подошел, словно подкрался, состав с красными крестами на окнах. В одном из вагонов распахнулась дверь, показалась медсестра в накинутой на плечи шинели.
Соня робко притронулась к ее обутым в сапожки ногам:
— Девонька, подвези… Нам до следующей станции только…
— Раненые у нас… — словно извиняясь, ответила медсестра.
Венка понимал, что не может эта молоденькая медицинская сестра, почти девочка, разрешить посторонним людям проезд в санитарном вагоне. Понимал и уже корил мать за ее нищенский тон, но сам все надеялся, что вот-вот сотворится чудо.
— Дай какую-нето скляночку, кипятку набрать! Замерзаем… — канючила мать.
Медсестра скрылась в вагоне, но вскоре вернулась, протянула бутылку и небольшой сверток.
— Здесь лекарства от простуды… хлеб. Все, что могу…
Венка догадался: налей в бутылку кипятка, и грейся себе по очереди сколько хочешь!
Он поторопился: надо было, наверное, сначала прогреть бутылку в руках. Раздался сухой треск, дно вывалилось. Брызги упруго ударили по коленкам. Венка на мгновение ощутил их чарующую теплоту, потом капельки, противно щекоча, побежали к ступням.
— Все, маманя! Отпрыгался…
— Беги! Беги скорей! Может, пустит!
Венка — к вокзалу. В валенках хлюпало.
Часовой по-прежнему обнимал винтовку и покачивался как ванька-встанька. С кончиков усов у него свисали сосульки.
— Дяденька, пусти! Портянки перемотать! — Венка показал на успевшие покрыться наледью штаны.
— Что, иль напустил? — равнодушно хмыкнул часовой.
— Кипятком облился… Ноги леденит…
— Нет у меня правов пропускать… — перебил часовой горестно. Вдруг распахнул тулуп, бросил коротко: — Лезь сюды!
Венка, не раздумывая, прильнул к ногам часового. Шатром сомкнулись полы тулупа, пахнуло до боли знакомой по отцовскому полушубку пряностью овчины. Млея от удовольствия, замер.
Прошла минута, может десять — хлопнула дверь; кто-то заговорил уверенно и властно:
— Полчасика выдержите, Егоров, а? Смена задерживается…
— Выдержу, товарищ капитан! — ответил часовой.
— На подходе пассажирский… В военной форме пропускайте по предъявлению воинских документов. Остальных — без справки о санобработке — ка-те-го-ри-чески! Ясно?
Стало тихо. Венка сжался в комок. Тут же его стали обстукивать через тулуп то ли сапогом, то ли валенком. В глаза ударил свет. Он поднялся и оказался лицом к лицу с моложавым военным.
— Это что же, Егоров, вшей в казарму принести вздумали, а? — процедил сквозь зубы капитан. — Под трибунал захотели?
— Дальше фронта все одно не пошлют, — отрешенно ответил часовой. — А я уж устал тут… зверем быть.
— Много рассуждаете, Егоров! — грозно осадил часового капитан и также строго спросил у Венки:
— Куда едешь?
— В Навашино…
— Вор?
— Не-е… Учусь… — Сняв варежки, показал пальцы со следами въевшихся в кожу чернил. — К отцу ездили, да не застали…
Комендант смягчился:
— Утром уедешь на местном. А сейчас — в баню! Замерзнешь к чертовой матери! А вы, Егоров, сменитесь — тоже на санобработку. А оттуда — на гауптвахту на пять суток!
…Больно было смотреть на мать, на ее потухшие глаза с налетом инея на ресницах.
— Мамань, советуют в баню… Пойдем, а? Соль в сугроб запрячем… Авось не своруют. А своруют — что ж, проживем! Не впервой.
Венка уж взялся было за мешок, как вдруг из вокзала стали выходить люди, а за дальней стрелкой прорезал темноту луч прожектора.
Но не прибытие поезда остановило их (поезд шел на Москву), а то, что двое военных везли ящики на салазках.
Переглянулись, одновременно подумав о том, что военным такие транспортные средства вовсе ни к чему. Салазки представляли собой обычные рейки, сбитые поперечинами. Вероятно, их и сделали-то на один только раз.
Состав остановился. Военные забросили ящики в тамбур и, даже не взглянув на свое изделие, вошли в вагон.
— Господи! Пресвятая Богородица! Николай-чудотворец, батюшка! — со стоном перекрестилась мать. — Дошла моя молитва…
Баню нашли по высокой трубе, из которой валил: дым. Через дорогу стояли машины, накрытые брезентом. Вдоль машин, похлопывая себя по бокам, двигался часовой.
