В Вашем письме Вы как будто извинялись, предлагая мне записывать все, что я ем, – и напрасно. Отныне я сажусь за стол с блокнотом, и Вы не представляете, как мне нравится заносить в него все мое меню. Ребята в курсе и помогают мне, что немаловажно, потому что всегда забудешь какую-нибудь мелочь вроде пакетика чипсов или орешков. Этот арт-проект стал нашим общим детищем, а я – не только своим творчеством, но и творчеством моих боевых друзей. Они подбадривают меня, чтобы ел побольше, фотографируют. Я опасался, что у меня украдут идею, что всем жирным захочется завести такие же дневники, но напрасно: их это не привлекает. У них нет эстетических замыслов, но от моего они тащатся. Меня теперь зовут Боди-Артом. С ума сойти, до чего здорово.
Я не скрывал, что идея Ваша, и это всех впечатлило. Кому кроме Вас это могло прийти в голову? Тут надо быть не просто писателем, надо быть Вами. Знаете, я много в жизни читал, можно сказать, накоротке знаком с массой авторов, одолев их полные собрания сочинений, и могу Вас заверить: до такого могла додуматься только Амели Нотомб.
Спасибо Вам. Ваше последнее письмо помогло мне найти смысл жизни. Мне кажется, такова должна быть цель каждого писателя. Вы как никто достойны этого прекрасного ремесла. Когда я в своем письме назвал ожирение своим творчеством, я ожидал, что Вы посмеетесь надо мной. А Вы и не подумали – более того, Вы подарили мне возможность воплотить в жизнь и разделить с другими мою мечту. Не будь этого дневника, вести который посоветовали мне Вы, кому я смог бы объяснить свою художественную концепцию?
Это особенно важно потому, что мое искусство имеет политическую значимость. Мой жир возник не сам по себе, так отразилась в моем теле армейская служба: пусть мир увидит во всей красе беспрецедентный ужас этой войны. Ожирение красноречиво: мой объем дает представление о масштабах человеческих потерь с той и с другой стороны. Говорит оно и о том, как мала вероятность возвращения хотя бы к подобию нормальной жизни: если и возможно сбросить больше 100 кг, как бесконечно много времени это займет и каких нечеловеческих усилий потребует! И что будет, если согнать весь этот жир? Кожа, наверное, обвиснет складками, как у дряхлого старика. Я не говорю уже о неизбежных рецидивах, ведь столь тяжкая зависимость вряд ли излечима.
Все современные войны оставили неизгладимые следы и на побежденных, и на победителях; из пагубных последствий войны в Ираке самым символичным, думается мне, будет ожирение. Жир человеческий для Джорджа У.Буша станет тем же, чем был напалм для Джонсона.
Виновные не понесут наказания. Но пусть хотя бы обвинение будет обнародовано. А что может лучше послужить этой цели, чем произведение искусства? На родине мы с ребятами легко сумеем привлечь внимание СМИ и – почему бы нет? – художественных галерей. Стало быть, в наших интересах не худеть. Мы этому рады, потому что и не собирались.
Искренне Ваш
Мелвин Мэппл
Багдад, 26/04/2009
* * *
Это письмо повергло меня в смятение. Поначалу было просто неловко читать похвалы в свой адрес и слова благодарности, совершенно, на мой взгляд, незаслуженные. Мой последний ответ не отличался, конечно, откровенным цинизмом, но, помнится, был как минимум ироничным. Служивый моей иронии явно не уловил. Вот незадача!
Дальше – хуже. Он на самом деле всерьез поверил в свой арт-проект. Я всего лишь рассказала ему историю студентки-анорексички – это чистая правда, но там-то речь шла всего лишь о курсовой работе. Мелвин же Мэппл, похоже, свято уверовал в свой статус произведения искусства и, более того, не сомневался, что его в этом качестве ждет неминуемый успех. «Мы легко сумеем привлечь внимание СМИ» – хотелось спросить, с какой стати он в этом так уверен, – «и – почему бы нет? – художественных галерей» – бедняга Мелвин, в каком мире он живет?! От этого непрошибаемого оптимизма, столь типичного для людей несведущих, у меня защемило сердце.
И наконец – апогей: решение не худеть. Я нечаянно дала этой толстопузой команде предлог, которого им только и надо было, чтобы продолжать заплывать жиром. Рано или поздно он их задушит. И это будет моя вина.
Я перечитала письмо. Нет, Мелвин Мэппл определенно спятил. «Жир человеческий для Джорджа У.Буша станет тем же, чем был напалм для Джонсона» – более нелепое и неуместное сравнение трудно было придумать. Нагулянный солдатами жир, напасть американского лагеря, уйдет вместе с ними, тогда как напалм, вылитый на захваченную территорию, еще долго будет отравлять жизнь мирному населению.
Если Мелвин и был художником, я лишила его струнки, необходимой в искусстве: сомнения. Творец, который не сомневается, – такое же печальное зрелище, как соблазнитель, уверенный в своей неотразимости. Любое произведение искусства целит очень высоко – отразить видение мира, ни больше ни меньше. Если подобная самонадеянность не уравновешивается муками сомнения – перед вами монстр, извращающий искусство, как фанатик веру.
В свое оправдание должна сказать, что, хоть случай Мэппла трудно с чем-либо сравнивать, разные люди и раньше нередко присылали мне образцы своего творчества: страницу рукописи, рисунок, диск. Когда у меня было время, я попросту отвечала им, что об этом думаю. Я умею быть откровенной, никого при этом не обижая. Но Мелвин представил на мой суд нечто иное – свое собственное тело. Как высказаться на этот предмет с той же объективностью?
По сути, я не собиралась открещиваться от того, что ему написала. Но вот беда: служивый отныне рассчитывал на публичное признание своего искусства.
Я решила проявить прагматизм и посмотреть на ситуацию иначе: в чем, собственно, трагедия? Мелвин Мэппл, в конце концов, не первый и не последний, кто рвется набить шишек, столкнувшись с суровой реальностью рынка искусства. Если он решил попытать счастья, к чему его отговаривать? И не стоит принимать ожидающее его разочарование так близко к сердцу. При нынешнем положении вещей ему еще долго сидеть в Багдаде, и не совсем же он сумасшедший, чтобы пытаться выйти на иракские галереи. Когда он вернется в Соединенные Штаты, тогда и озадачимся его проектом, если он к тому времени сам от него не откажется. Немного успокоившись, я написала ему:
Дорогой Мелвин Мэппл,
Я счастлива видеть Вас полным энтузиазма. Но все-таки берегите себя. Вы больше не рассказываете мне о Шахерезаде. Как она поживает? Пишу Вам коротко, у меня накопилось очень много почты.
Ваш друг
Амели Нотомб
Париж, 30/04/2009
Я отправила это письмо, довольная верно найденным тоном, золотой серединой между холодком и пылкостью. Если солдат утратил сомнение, значит, такова его природа: корить себя за это столь же абсурдно, сколь и типично для меня с моей склонностью принимать на себя все грехи человечества.
Нет ничего лучше, чтобы отвлечься, чем прочесть послание от незнакомки: я узнала о существовании некой актрисы из Сен-Жермен-де-Пре, которая написала мне 23 апреля. Она якобы видела меня 15 апреля плачущей на станции метро «Одеон». Это зрелище потрясло ее, но подойти и заговорить со мной она не решилась. Меня она видела впервые, но именно такой себе представляла. Она чувствовала во мне родственную душу и просила создать для нее текст, который она прочтет со сцены, – в нем-де сублимируются наши страдания. К просьбе прилагалось несколько ее фотографий.
Я рассматривала снимки, одновременно недоумевая по поводу своих слез 15 апреля на станции «Одеон»: с какой стати меня понесло туда реветь? Я рылась в памяти в поисках горя, постигшего меня в середине апреля, как вдруг меня осенило: плакса в метро была не я! Актриса приняла за меня неизвестную женщину, рыдавшую в тот день на «Одеоне». По неведомой причине она представляла себе меня именно такой. Дремлющий во мне доморощенный психоаналитик предположил, что эта дама увидела свое собственное заплаканное лицо в окне вагона, когда поезд метро проезжал через станцию «Одеон», и, не опознав своего отражения, приписала его эктоплазме, которой почему-то дала мое имя.
Почему мое? Поди знай. Сейчас я скажу нечто важное, и, поверьте, это чистая правда: я от природы пористое существо, которому люди отводят в своей жизни непосильную роль. Во всех нас есть толика нарциссизма, и куда как отрадно было бы объяснить этот повторяющийся феномен моей исключительностью, но во мне нет ничего исключительного, кроме этой злополучной пористости, которая, подозреваю, меня погубит. Люди чувствуют, что я – идеальная почва для высадки их тайных садов: Мелвин Мэппл взрастил на моем черноземе свои художественные фантазии, комедиантка из Сен-Жермен-де-Пре поливает своими слезами мой огород, и вы просто не представляете, какие тучи семян сыплют толпы на мое заповедное поле. Очень трогательно, но меня это не радует: я знаю, что мне же и отвечать в случае провала всех этих личных планов, о которых я и не знаю толком.
