Мы вручили ему (какой болезненный каламбур) свою травму руки — разница только в том, что нам, пережив подобное, удалось выжить, а Бернард, истекши кровью, извелся на нет. Мы поселили его в предместье Парижа, откуда только что возвратились, хотя сам Бернард не преминул бы махнуться с нами местами и жить в США. Ведь если Европа в представленье Бернарда — это тюфяк, то просиживающий жизнь в кресле Бернард, обрисованный нами — это человек, который сидит на нем и порывается встать.
Во время протекания этого текста отчасти сотканный нами, отчасти принадлежащий себе самому ранимый, своенравный Бернард умрет и возродится несколько раз. Эти процессы будут проходить по вынесенным за стены повествования трубам, подобно арматуре, выведенной напористым, как вода, архитектором за скобки галереи Бобур. Но разрешите наконец представить его.
— Бонжур, Бернард, сказал Алессандро. Казалось бы, Франция близко, а вот, поди, не виделись с тобой уже года три…
Мучнисто-бледный, горбящийся, слегка горбоносый Бернард расцеловался со всеми и был одарен коробкой шоколада «Гобино». Светловолосый, расслабленный Сандро показывал гостям только что купленный дом (в джакуззи хорохорился взъерошенный русский в спортивных штанах, вокруг которого хороводились пивные бутылки). Вскоре распрошенный обо всем на свете, распотрошенный Бернард, присев на край бассейна, одиноко ковырял пластмассовой разлапистой утварью рис, который хозяйка-румынка, зарекшаяся «в Румынию ни ногой!», пыталась выдать за свой — на самом деле еда была принесена из близлежащего ресторана (Бернард краем глаза занырнул в урну и увидел коробки). Из гостиной донеслись позывные футбольного матча, и Бернард с холодком осознал, что поводом для созыва гостей вовсе не был он сам. Стоявшая под локтем у русского бумажная тарелка, подбадриваемая дуновением ветра, взлетела и, попав в воронку, устремилась ко дну, в то время как обглоданная куриная косточка, отделившись от нее, пустилась в отдельное плавание. Вооружившись рампеткой, хозяйка загребла кость и зашвырнула ее в кусты под окно: «будет компост».
Складчатый, сложный, «четвертованный» парижанин Бернард (наполовину итальянец, на четвертинку русский, еще на четверть француз) приехал в Милан навестить мать. Русский дед его, по неуверенности в себе оказавшийся под оплотом и опекой сразу трех государств, вручавших ему каждый раз подновленные на местный манер имя и паспорт, был когда-то богат, но в поисках своего «я» (зыбкие бизнесы, бильярд, belles letters) спустил состояние под откос, а потом решил записаться в американский Peace Corps, да не взяли и, скрывая причину (он был слишком стар), пояснили, что из-за зубов — у него не было денег их вставить; мать была полурусской и для языкастого, язвительного полиглота Бернарда ее девичья фамилия звучала смешно: «Ива Нова», новая ива, и еще были штуки, штукенции, над которыми он хохотал. Например, сбрендившего ливерпульского кэбби, напавшего на копов с ножом, звали Cabonce, что Бернард переводил как «на такси — один раз». Или вот: пробавлявшийся сивухой, скачками и синяками (избивал всех своих жен) американский поэт, жид, жиголо, бомж, вагабонд, написал, что положит «поэм кипу на стол… а когда завоняет, войдут горничная, герлфренд, грабитель и обнаружат разложившийся труп». Что же все-таки пахнет, смеялся Бернард, стихи или тело?
Мать Бернарда, так и не свыкшаяся с собственной старостью, изменилась. Когда-то все в ней было взвешено, вымеряно, разложено по местам, а теперь она позволяла всему повисать — чулкам, паутине на потолке, разговору (вешала трубку). Прежде непреклонный отец все время клонился ко сну, и как-то Бернарду позвонили прямо в Париж — отец не доехал до свадьбы кельнской племянницы (торовато спланировав торжество, молодые спустились на планерах прямо на свадебный стол), свалился в какой-то иноязычной деревне, диагноз — инфаркт. Мать во всем винила Бернарда. А он как раз тогда обнаружил в себе голос отца и ни о чем другом думать не мог. Когда Бернард раскрывал рот, он с ужасом слышал, как отец короткими толчками, отрывистыми хриплыми потоками воздуха вырывается из него. Что касается остальных родственников, то ратующая за семейственность мать, зазывавшая Бернарда под родительский кров, сообщила, что все они при смерти и увидеть их посему не получится, но Бернард выклянчил у нее номера и моментально всех возродил, связавшись по мобильнику с напористым троюродным братом по имени Саро.
Отец Саро, пожилой отставной генерал, проверил по интернету состоянье дорог и понял, что Бернард опоздает. Бернард опоздал. Саро час ждал его на развилке: у него было новое лоснящееся авто и лоснящийся череп — кузен был наголо брит. Только Бернард, следуя за его «Ауди», достиг траттории, как отец Саро, бодрый обладатель рака предстательной железы вместо генеральского жезла, сообщил ему, что ищет в Сети новых друзей для игры в гольф. Пока за соседним столом китайская дама делилась светскими сведениями о посещении Пиццы,[6] Саро рассказывал про себя и получалось, что по линии матери в его семье все были контрабандистами — и отец, и дед, и прапрадед, который в начале двадцатого века вывозил из Австрии в Италию пушечные ядра и погорел. Когда Саро отправился за шоколадом в Лугано, таможенники приняли его, тусклоглазого, вислоусого, в кожаной куртке, за контрабандиста и обыскали, чему он, гордившийся предками, был очень рад.
Поскольку не допущенная к пиршеству восьмидесятитрехлетняя Лоредана (восьмидесятилетние родители Саро решили, что ожидание Бернарда и обед в ресторане будут ей не по силам, не по ее фальшивым зубам) была единственной, кого ему не терпелось увидеть, он давился dolce,[7] зная, что она его ждет. Несколько улочек, лифт, спорое взмывание вверх (в груди тоже взмывало) — и, наконец, пятый этаж. Бернард бежал, Бернард задыхался — а Лоредана, в конце коридора притулившись в дверях, молча стояла. Бернард мчался — а она его всей своей позой укоряла за то, что ее посчитали ненужной, немощной, почти неживой. Стояла с палкой без слов — а он к ней бежал. Боялся, что она умрет у него на глазах? В конце войны ее жениха прямо при ней расстреляли итальянские партизаны, и она на всю жизнь осталась одна. «Ну ничего, ничего, прости, что пообедали без тебя» — Бернард ее, шепчущую беззубые проклятья родным, увиденную в последний раз, обнимал.
У Бернарда было особое отношение к старикам. Однажды роясь в Сети, он столкнулся взглядом с пожилой супружеской парой: замагнетизированные фотографом мужчина и женщина в мантиях, громоздких коронах и гротескных очках (у мужчины был скипетр) скованно сидели каждый на своем краешке стула, а под фотографией была подпись: «праздничный вечер, дом престарелых, Нью-Йорк, не знакомые прежде Регина и Чарльз, чьи имена были разыграны в лотерею, за несколько минут до снимка не знали, что станут королевой и королем».
Так Бернард узнал о работах Ди Энн, а вскоре уже скачивал ее автопортрет и превращал ее, покончившую с собой в сорок семь лет, но до сих пор усталую, властную, цельную, в свою конфидантку. Что-то скрывалось за декорациями ее фотографий, что-то было в угодивших в ее объектив не угодных обществу душевнобольных, которые спешили, непроницаемые, недостижимые, под грозовым небом куда-то за кадр, что позволяло Бернарду ощущать всем нутром: «Ди Энн здесь».
Только утром исправный служащий французской писчебумажной фабрики Фогола Б. задиктовывал потенциальному американскому работодателю свое имя, поясняя, что «f как во freaks», как ночью он был пронзен, узнав, что она любила именно freaks… поглощателей шпаг и огня, даунов, двойняшек, гигантов, женщин без головы в цирке, женщин без всего на кровати, ждущих клиента, женщин, переодетых в мужчин. И утренние телефонные фрики Бернарда откликались найденным ночью в инете нефотогеничным фрикам Ди Энн, как будто между жизнью Бернарда и жизнью Ди Энн была связь.
Мертвые, по мнению Бернарда, вообще отличались завидным, заведомым постоянством, не уклоняясь от образа, который сами при жизни создали (и можно было быть уверенным в том, что Ди Энн останется к нему неизменна); живые же избегали взглядов в упор, которые беспрекословно позволяли изображенья умерших и постоянно переезжали с места на место (парижских приятелей Бернард не завел). Присущая мертвым энергия, очевидно, была свойственна и старикам, иначе как объяснить, что в присутствии Лореданы он млел.
Он обещал ей, впавшей в депрессию и будто в рот горя набравшей, что мать ее навестит и потому по возвращенью в Милан был очень расстроен: мать заявила, что не сдвинется с места. Вместо этого, заведя разговор о еще не дряхлом, но внутренне дряблом отце и прикусывая злые слезы, просила: «давай к нам, мне не справиться с ним», а затем швырнула Бернарду журнал: «ну тогда забирай».
