Разворачиваемся против ветра, касаемся травы и подруливаем к ангару, где полковник нас ждет и готовит ткань и лак.
Ивендер Бритт, еще прежде чем замер пропеллер, принимается изучать залатанное лентами крыло. Он с легким нажимом проводит по лентам рукой, выискивая поломанные нервюры.
— У тебя здесь нервюра сломана, Дик.
— Я знаю.
— Я гляжу, вы приварили полоску металла на крепление шасси. Оно здесь сломалось, да?
— Небольшая трещина возникла, когда оно стало гнуться, прежде чем срезались болты. Теперь с наваренной пластиной больше трещин быть не должно. — Пока мы разговариваем, вина не давит мне на плечи. Она начинает давить, когда Ивендер Бритт замолкает и молча смотрит на биплан.
— Если ты хочешь поменяться назад, получить обратно Фейрчайлд…
— Ивендер, мне нужен этот самолет. Я знаю, я его не заслуживаю. Но я собираюсь прилететь на нем домой, даже если мне на это потребуется год, даже если мне придется собрать его части в ящик и притащить в Калифорнию. — Этого, пожалуй, не стоило говорить. После такого начала шансы, что мне придется собирать его части в ящик и тащить на запад, заметно превосходят шансы, что биплан долетит туда своим ходом. Я почти не сомневаюсь, что адвокат с гораздо большим удовольствием согласился бы водворить свой самолет обратно в ангар, чем пустить его слоняться по стране с пилотом-новичком в кабине. Я даже больше, чем «почти», не сомневаюсь. Я вообще в этом не сомневаюсь.
— Ну что ж, если ты еще когда-нибудь решишь… — произносит он, снова глядя на залатанное крыло. — Парень, у тебя был в трубке такой жалкий голос, как у мокрого петуха. Как у маленького, старого, до последнего перышка промокшего петуха. Так, словно тебе на голову только что свалился целый мир.
— Ну еще бы, не очень-то было радостно. Это было глупо — пытаться сесть при таком ветре. Действительно, это было глупо.
— Ну ладно, не терзай себя, парень. Такое иногда случается. Пошли-ка, засучи свои рукава и поможем Джорджу сделать его лучше, чем он был.
Я учусь ремонтировать самолеты из дерева и ткани. Полковник показывает мне, как из хлопчатобумажной ткани марки А вырезать заплату, как обтрепать края и, гладко наложив на крыло и смазав прозрачным аэролаком, дать подсохнуть и гладко зачистить. Еще слой прозрачного лака, и снова зачистить. Потом слой цветного лака и зачистить, и так до тех пор, пока заплату невозможно будет отличить от основной обшивки. Когда наконец множество таких заплат стали на свои места и крыло сделалось лучше, чем прежде, была уже вторая половина дня и пора было взлетать и поворачивать нос на запад.
— Сколько я тебе должен, Джордж? — начинаются тяжелые времена, когда на первый план выходит бизнес, а учеба, дружба и совместная работа скромно занимают места в последнем ряду.
— Ну, я не знаю. Не так уж много. Ты сам сделал большую часть работы, — он роется в ящике с инструментами в поисках табака для трубки.
— Черта с два я сам сделал. Если бы не ты, этот самолет торчал бы сейчас в ангаре на Крисчент-Бич, дожидаясь, пока его обломки заберет старьевщик. Сколько я тебе должен?
Неделю назад, в Вичите, на Фейрчайлде меняли заднее колесо. Четыре часа работы по-современному деловых механиков. Стоимость: $90.75, включая запчасти, работу и налоги. Сколько же тогда будет стоить замена покореженного крепления элерона, ремонт основной стойки шасси, установка нового колеса, починка крыла, лонжерона, нервюр, обтяжка его новой тканью, включая запчасти, работу и налоги?
Джордж Карр чувствует себя неловко, и я целых двадцать минут объясняю ему, что за мою благодарность он не сможет сегодня поужинать, что она не возместит потраченных на меня ткани и лака, не вернет ему сон, которым он пожертвовал, и даже бензин, который он израсходовал по дороге в Крисчент-Бич.
— Назови тогда цифру, — говорит он. — Столько, сколько, по-твоему, мне следует у тебя попросить.
— Мне ремонт обошелся бы в пятьсот долларов, при условии, что я смог бы найти кого-нибудь, кто бы знал, где в биплане лонжерон.
— Не говори глупостей.
— Это не глупости. Когда тебе последний раз приходилось оплачивать ремонт самолета, Джордж? Вы лучший в мире механик, сэр, но худший в мире бизнесмен. Ну, говори. Мне нужно улететь до захода солнца. Я не могу отправиться в путь, пока не заплачу тебе что-нибудь. Я не смогу завтра утром посмотреть себе в глаза, если уйду отсюда, ничего тебе не заплатив. Честно. Мне и вправду неловко.
Тихий робкий голос с противоположного конца комнаты:
— Тридцать-сорок долларов не будет для тебя слишком накладно?
Я еще некоторое время спорю, обрабатываю его, и мы останавливаемся на пятидесяти долларах. При этом мне как раз хватит денег на путешествие через всю страну. Но все же меня не покидает чувство, что я — молодой бессердечный господин, пользующийся добротой и мягкостью людей, живущих рядом с ним. И в то же время я ощущаю, не в силах ничего с собой поделать, что совершаю святотатство. Поскольку Джордж Карр и я любим одни и те же машины, ценим одни и те же радости. Меня не покидает чувство, что за короткое время, что мы провели вместе в работе над бипланом, каждый из нас приобрел друга. Что же это за человек, что предлагает другу какие-то деньги в обмен на дружбу?
Но те другие, что совсем не были мне друзьями, те — исключительно проворные бизнесмены, что меняли заднее колесо, запросили и получили сполна. Это несправедливо.
Биплан прекрасно слушается ручки газа и быстро взлетает навстречу ветру. Прощальный круг над ангаром и двумя фигурками на траве, мы машем рукой и, покачав напоследок крыльями, опять разворачиваем свой нос в сторону Солнца. Оно быстро катится по огромной дуге вниз, навстречу неизбежному столкновению с неподвижным горизонтом.
Сколько раз ты с ним сталкивалось, Солнце? Сколько раз с раскаленной добела вершины ты скатывалось, остывая, по этой самой дуге и падало в ту самую долину, в которую ты упадешь сегодня вечером? Но вместе с тем, в каждый момент времени где-то в мире случается рассвет и начинается новый день.
Солнце еще на десятую долю градуса опускается ближе к горизонту, и долина, которая его упрячет, превращается в маленькое озеро, залитое золотом, в зеркальное отражение золотистого неба. Затем на горизонте появляется лес и заявляет свои права на то, чтобы послужить ночным пристанищем для Солнца. Если бы я мог стоять в воздухе без движения, я вполне мог бы поверить, что Солнце в самом деле канет в эту долину, это озеро, этот лес. Но биплан развеивает старые иллюзии столь же быстро и бескомпромиссно, сколь и создает новые.
Одна из них появляется прямо сейчас: двигатель будет вертеться вечно. Прислушайся: 1-3-5-2-4, снова, снова и снова, и снова. Если сейчас нет перебоев, то их никогда и не будет. Я сильный, мощный, я буду вертеть свой серебристый пропеллер, пока само Солнце не устанет вставать и садиться.
Внизу постепенно сгущается темнота, и поверхность земли превращается в одно сплошное море теней. Биплан снова напоминает мне, что у него нет огней для ночных полетов и посадок. Даже фонарик не достать — он в передней кабине.
Это было бы неплохо — весь день проводишь в мечтах и, очнувшись, обнаруживаешь, что тебя окутала ночь. Ищи место для посадки, парень, иначе придется снова что-нибудь чинить. При 1740 оборотах в минуту двадцати двух галлонов[8] бензина хватит на пять часов шесть минут. В данный момент это означает, что моему храброму двигателю осталось работать три часа двадцать одну минуту. Мой пятицилиндровый спутник и его верный пропеллер перестанут вертеться как раз в тот момент, когда в Сан-Франциско сядет Солнце и взойдет в Джакарте. Затем, по всей видимости, будут двадцать пять минут безмолвного планирования — и конец мира. Поскольку небо — единственный мир, в буквальном смысле единственный, где могут жить самолет и человек, который на нем летит. Тот, другой мир, с его цветами, морями, горами и пустынями, — это путь на тот свет для воздушного корабля и человека неба, если только они не вернутся в этот мир очень мягко, очень внимательно, ясно видя место посадки.
Время приземляться — пока еще что-то видно. Что ж, поглядим. За бортом у нас имеются несколько пастбищ, где сгущается темнота, лабиринт темного соснового леса, небольшой городок. А вот, смотри, — аэропорт. Маяк светится зеленым… теперь белым… снова зеленым… и снова белым… вот и короткий двойной ряд белых булавочных головок — посадочные огни. Идем, самолет, идем, сядем, и нынешней ночью будем спать на земле.
Завтра будет важный день.
Утро, снова солнце, свежий зеленый ветерок забирается под крыло, которое служит мне убежищем. Холодный ветер, а свежим-то каким из лесу выбрался — словно дует чистый кислород. Но в спальном мешке тепло, и я снова погружаюсь в сон. И снится мне то утро, когда я впервые поднялся в воздух на самолете.
