— Майрон? Да он ни на что не способен!
— И слава богу, — говорит Майрон.
— Только вот кого бы тебе подыскать для опыта?;
— Зря не трудись.
Она проходится по клавишам:
— Внимание! — Серватиус и Хилда не прерывают танца. — Моррису нужен кто-нибудь. Он собирается гипнотизировать. Джуди, ты как? — Джуди — та девица с очкариком. — Нет? Боишься себя выдать? Да, тут отвага нужна. Стилман, а ты как? Нет, эти люди против. Может, кто-нибудь сам вызовется? — Добровольцев нет. — Сплошные зануды.
Я говорю:
— Никого это не увлекает. Так что сама понимаешь…
— Ну что ж, значит, гипнотизируй меня. — Она поворачивается к Абту.
— Глупейшая мысль, — говорит Джордж.
— Почему, интересно, он не может меня гипнотизировать?
Мы ждем, что скажет Абт. Пока непонятно, что он намерен делать. Он смотрит на нее, вздернув брови, застланным, загадочным взглядом доктора, когда тот томит профана, соображая, как понятней ответить ему на дурацкий вопрос. Глухой верхний свет обращает его лицо в силуэт из грубой бумаги, пересеченный черной прямой прядью и хитро замятый у виска.
— Вот посмотришь, — дышит мне в ухо Джек Брилл, — она его достанет.
— Ну да! Ни за что! Абт мешкает.
— Ну? — говорит Минна.
— Ладно, — говорит Абт. — Подумаешь, дело большое…
— Моррис… — Но он и не глянул в мою сторону. Остальные тоже пытались что-то вякать.
— Она же пьяна, — говорит Стилман. Джордж говорит:
— Ты что, не соображаешь, чем это пахнет?
Он никого не слушает, он не собирается оправдываться и объясняться. Они с Минной двигаются в сторону кабинета.
— Мы вас кликнем. То есть Моррис кликнет, — говорит Минна. — И тогда все можете входить.
И ушли. Мы молчим. Танцы прекратились. Джек Брилл, подпирая плечом стену и посасывая трубку, оглядывает нас, кажется, с наслаждением. Серватиус с Хилдой садятся на узкий диванчик в углу. Они единственные разговаривают. Слов не разобрать, но то и дело его обволакивающий говорок прерывается ее острым смешком. Интересно, что он может сказать такого, что так ее веселит? Выставляет себя полным идиотом. И если правду сказал Абт и он пьян не до потери сознания, тем хуже для него. Айва все вытягивает мелкие глоточки из стоящего на рояле стакана. Мне не нравится дурацкая сосредоточенность, с какой она разглаживает у себя на коленях салфетку, и быстрый отуманенный взгляд, которым она обводит гостиную.
Она застряла с Гарри и Хилдой, когда нас позвал Абт. Остальные ввалились в кабинет и напряженно молчали, разглядывая распростертую на кушетке Минну. Сначала я думал даже, что она притворяется: слишком разительная перемена. Но вот вижу — нет, никакого притворства нет. Она лежит, вольно раскинувшись под отвернутой к стене резкой лампой. Одна босоножка расстегнута и болтается на пятке. Руки протянуты вдоль тела ладонями вверх. Мы видим узкие запястья, видим родинку на сплетении вен предплечья. И несмотря на широкие бедра, на все эти женские выпуклости и подробности, коленки под платьем, плавное впадение шеи в ключицы — в ней осталось так мало собственно женского. Скорей человек вообще, печальный притом. Меня просто пробрало гот ее этого вида. Я еще больше разозлился на представление Абта. Он сидит с ней рядом и нежно воркует. Она дышит ровно, с присвистом. И чуть задрана над зубами верхняя губа.
Он ей начал внушать, что она мерзнет.
— Наверно, кто-то отопление выключил. Я дрогну. А ты? Я вижу, ты дрогнешь. Тут холодно, просто стужа.
Она вздохнула и подтянула коленки. Потом он сказал, что ущипнет ее за руку, а она не почувствует боли, и она правда не почувствовала, хотя стиснутое место на руке еще долго белело. Потом он сделал так, что она не могла шевельнуть рукой, и приказал поднять эту руку. Она мучилась, пока он ее не освободил. Сами почти в трансе, жадно вглядываясь и пугаясь того, что видим, мы не можем оторваться от ее лица, от этой вздернутой губы, помятых глаз. Он дал ей передохнуть, но только на минуту. Потом велел вспомнить, сколько она выпила стаканов пунша. Он будет называть числа, а она кивнет, когда он угадает. Тут глаза под веками метнулись, как бы в знак протеста. Он начал счет.
Я стою у самой кушетки, с угла, так что голая пятка Минны, та, с которой свисает босоножка, касается моей брючины. Вдруг мне хочется пощупать пальцем ее эту родинку. Я смотрю на ее лицо, на сомкнутые веки, и недовольство Абтом перерастает в злость. Да-да, он же получает удовольствие! Что делать? Надо поскорей все это прекратить. Он тем временем считает. «Шесть? Семь?» Она пытается и не может ответить. Все-таки чувствует оскорбление? «Значит, не припоминаешь? Нет?» Она перекатывает голову. «Может, считать разучилась? Сейчас проверим. Я несколько раз постучу по твоей щеке. Ты сосчитаешь и скажешь, сколько. Поехали?»
— Оставь ее, Моррис. С нас хватит, — говорю я. Он будто не слышит.
— Ну, приступим. — Он четыре раза легонько ее ударяет.
Губы Минны изображают зачаточное «ч», но сразу опадают, и вот она уже сидит с открытыми глазами, кричит:
— Гарри! О, Гарри! — и рыдает с перекошенным, ужасным лицом.
— Я тебе говорил, ты слишком далеко заходишь, — говорю я. Абт удивленно тянет к ней руку.
— Оставь ее в покое, — крикнул кто-то.
— Гарри, Гарри, Гарри!
— Сделай что-нибудь, Моррис, — рявкнул Робби Стилман. — Шлепни ее по щеке. У нее истерика!
— Не трогай ее. Я иду за Серватиусом. — И Джек Брилл хочет бежать, но муж уже стоит на пороге.
— Гарри, Гарри, Гарри!
— Отойдите, она его не видит, — говорит Джордж.
— Освободим кабинет. — Джек Брилл теснит всех к двери. — Пошли, не стойте.
Абт отпихнул руку Брилла, что-то буркнул мне, я не расслышал.
Айвы в гостиной не было. Я пошел искать и обнаружил ее за кухней, у черного хода.
— Ты что тут делаешь? — рявкнул грубо.
— Ну душно стало. Решила проветриться. Я заталкиваю ее в дом.
— Ну что с тобой сегодня? Что на тебя нашло?
Оставляю ее на кухне, сам иду к кабинету. Джек Брилл охраняет дверь. Я спрашиваю:
— Ну, как она?
— Ничего, отойдет, — говорит Брилл. — Там при ней Гарри и Джордж. Жуть, однако.
— Моя жена тоже перебрала.
— Твоя жена? Айва, ты имеешь в виду?
— Ну да, Айва. — Он совершенно прав. Я с ним говорю как с чужим, он и обиделся. Раньше, когда мне показалось, что он подначивает Минну, я на него разозлился. Но сейчас понимаю, что, в конце концов, он не хуже других.
— Гнусный вечерок, да?
— Да уж, — соглашаюсь я.
— Ты когда-нибудь задумывался над тем, что происходит с этими людьми?
— Задумывался. А ты как считаешь?
— А-а, заинтересовало мое скромное мнение? — улыбается Брилл. — Хочешь знать, как это смотрится со стороны?
— Ты не совсем со стороны, Джек.
— Да, лет пять-шесть околачиваюсь вокруг да около. Ну, если тебе интересно знать мои ощущения…
— Чересчур ты со мной суров, — бормочу я.
— Возможно. Итак, это узкий, тесный кружок. Кое-кто мне нравится. Очень нравится Минна. Некоторые — обыкновенные снобы. Этих не обожаю. Льдышки. Даже ты, если не возражаешь против откровенности…
— Ну почему…
— Ты весь закрыт. Я далеко не сразу допер, что ты неплохой мужик. Сперва мне казалось, ты ждешь, чтоб человек к тебе подошел и обнюхал, как дерево. А ты, оказывается, ничего. Вот Абт— дело другое. Абт-тяжелый случай.
— Может, к нему нужен более тонкий подход?
— Хотелось бы соответствовать. Да нет уж. И потом — вы ж собираетесь до конца своих дней вариться в собственном соку. И никого не подпускать. А я такой человек — мне обидно.
— Так зачем тогда ходить?
— Не знаю. Чтоб наблюдать вас, наверно.
— А-а, понятно.
— Сам спрашиваешь.
— Ладно, все в полном порядке. Пока, Джек, — и я протянул ему руку. После минутного недоумения (кажется, наигранного) он ее пожал.
— Пока, Джозеф.
Айва была не в состоянии идти. Я взял такси, затолкал ее туда и до самого дома придерживал ей голову. Пока мы торчали у перекрестка, я оглядывал ее сумрачное лицо. Под желтым светофорным светом по мелкому желобку виска отчетливо ветвилась жилка. Я ощутил почти то же, что тогда, у кушетки Минны. Такси скользнуло черной улицей в жидких последних штрихах вечернего снегопада, укрощенного сменившимся ветром.
Что я на все это могу сказать? — думаю я судорожно, будто тоже в подпитии. Р-раз — и явилась не запылилась, вломилась в нашу среду — «грубая, низкая и короткая"1(Ср.: „Ни искусств; ни письменности; ни общества; и — что хуже всего — вечный страх и угроза насильственной смерти; и жизнь человека, одинокая, бедная, грубая, низкая и короткая“ (Томас Гоббс, „Левиафан“)). Все, что я перечувствовал, глядя на Минну, что я перечувствовал, когда Джек Брилл мне выкладывал свои взгляды и когда Айва меня не слушалась, — все сразу накатило. Что я могу сказать? — повторяю я и вдруг соображаю, зачем это талдычу. Хочется оправдать Абта, защитить его, а через него и то, что осталось от „колонии духа“. Ну в чем он, собственно, виноват?
