Но крошка Жаннетта ни за что не хотела поступиться своим первым настоящим желанием. Она хотела найти выход немедленно и немедленно за это взялась.
Зная все на свете, хотя ее никогда ничему не учили, Крошка Жаннетта открыла секрет желудей. Она воткнула указательный палец как можно глубже в землю, выбрала самый большой желудь и поместила его в ямку.
Закопала и уселась сверху.
Раз у нее не получилось залезть на вершину дуба, ей оставалось до нее дорасти.
Уговоры, увещевания, угрозы, шлепки — ничто не могло сдвинуть ее с места. Она терпела холода, дожди, январи и августы, она держалась, а ее дуб рос.
Она не отрывала глаз от подъемного механизма, еще не представляя всей меры своего терпения.
Еще долго ее брат продолжал прыгать с земли на ветку, с ветки на веревку и с веревки на землю. Пролетая мимо нее, он пожимал плечами, не глядя на нее. Это было единственное нововведение в ритуале.
Пролетали и времена года.
Осенью она чувствовала, как под ней осыпаются листья, а весной — как в ляжки и ягодицы затираются раскрывшиеся почки.
Родители — люди простые и добродушные — по-прежнему думали, что все это детские капризы, и продолжали, несмотря на упрямство дочери, кормить ее три раза в день.
С помощью конопляной веревки, пропущенной через вилы. Крошка Жаннетта подтягивала к себе плетеную корзинку, набитую едой. Горний воздух вызывал недюжинный аппетит.
Однако очень быстро ей надоело тянуть за эту веревку. Пища снизу неумолимо притягивала ее к земле, и она постепенно привыкла питаться молодыми побегами и насекомыми, которых она ловила на лету. Сначала она бестолково молотила по воздуху руками, но за несколько месяцев наловчилась и доходила иногда до того, что ловила добычу языком и ртом. Когда наступал вечер, и появлялись полчища мошкары, она с удовольствием отъедалась.
Из крошки Жаннетты она превратилась в просто Жаннетту, затем в Жанку, затем в «эту старую сумасбродную Жанну», затем в «дурочку Жанну»...
Ее родители умерли, и хозяином фермы стал ее брат. Она была на него очень обижена, поскольку он уже не залезал на дерево и не спускался по веревке. Каждый раз, когда он проходил под дубом, она разражалась бранью: «Трус! Гад! Что, копаешься теперь в грязи, бездарь?! Кто хвалился, что летит, тот теперь в грязи сидит!»
И смеялась, поднимая глаза к небу.
Высокое положение, думала она, гарантировало ей исключительную способность к просветлению; она уже не говорила, а изрекала, и ее изречения распускались, как почки на ветке.
Настал день, когда она напрочь отказалась понимать то, что происходит внизу. Но она чувствовала, что всех, кто приводил к дубу детей, чтобы развлечь их после воскресной службы, больше всего интересовало ее упрямство.
С этого дня она отбросила все сомнения и поудобнее устроилась на своей ветке.
Ее дуб продолжал расти; прекрасный, раскидистый, крепкий, он рассыпал тысячи желудей и отбрасывал на своего старшего соседа тень, удлинявшуюся с каждым летом.
Жанна старела.
Волосы ее начали седеть, зубы шататься; она больше не выкрикивала правду, она боялась, что ее могут не услышать. Ее спина сгорбилась; теперь каждый ливень становился испытанием, а каждый снегопад — пыткой. Она вынесла все.
Пришло время, когда самая высокая ветка достигла подъемного устройства.
Глаза Жанны загорелись почти дьявольским огнем.
Она захотела прыгнуть, но не смогла оторваться от ветки.
На ее покрасневшем веке выступила слеза.
Она стала бороться с ревматизмом, артрозом, оцепенением, она затрещала. Ее заклинило.
Муки свели на нет радость, но не упрямство. Ее ноги так ослабли, что пришлось собрать остаток сил в руках. Она подтянулась на ветках и повалилась вперед.
Ее немощные руки схватили веревку.
Перетертая, ненужная, заброшенная скорее по небрежности, чем по расчету, веревка не выдержала.
Крошка Жаннетта упала у подножия дуба лицом в землю, и потрясенное дерево, словно всплакнув, уронило на ее тело несколько желудей.
Весна народилась только что. От новорожденной веяло свежестью — ей было всего каких-нибудь десять-двенадцать минут, но уже явно чувствовалось, что она здесь. Она угадывалась в тонком солнечном луче, в какой-то другой, непривычной для него самого, голубизне неба, в нежности и пушистости листвы и в особенной мягкости воздуха, которую глазами не увидеть, словами не передать, но которая, лаская кожу, вызывает странный легкий озноб и удивительное ощущение блаженства.
Как это бывает каждый год, она объявилась в среду утром.
За все время, что Мадлена жила в большом доме своей тети Марты, она впервые открыла окно не для того, чтобы проветрить, а просто потому, что так захотелось. Очень быстро у нее возникло ощущение того, что равноградусность между «снаружи» и «внутри» наконец наступила и что в самом существовании стекол уже просто нет никакого смысла. А потом она просто придвинула к открытому окну свое кресло и устроилась в нем, не взяв ни книжки, ни альбома для рисования.
Со своего места она видела лишь половину кедра, крышу пристройки и глубину парка. Слева — конец самой длинной ветки дуба.
Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. Воздух пах как травяная настойка.
Запела какая-то птица.
Мадлену охватило ни с чем не сравнимое наслаждение. Это было прекрасно, как самое большое из существовавших когда-либо удовольствий, это было приятно, как вкус самой первой вишни. Она почувствовала, как ее тело еще глубже погружается в кресло, как будто готовится вот-вот расплыться, растечься и перелиться через край.
Не отрывая глаз, она вытянула губы и тоже засвистела.
Птица ей ответила.
Но на этот раз изменила две ноты.
Мадлена отметила про себя изменение и воспроизвела его.
Птица ответила ей снова.
«Она со мной разговаривает!» — подумала она. «Она со мной разговаривает». Она ликовала. Каждый раз, когда она пыталась свистеть, птица ей отвечала. Мадлена начала вкладывать в высвистываемую мелодию целые фразы. Она рассказала ей о весне, о нежности листьев, о радости от увиденного в саду солнца. В ответ птица пела ей что-то свое, то, что Мадлена не всегда понимала, но переводила так. как ей подсказывало сердце: гибкость молоденьких веток, вкус мушек и красных ягод и надежду поклевать в скором времени крошки на подоконнике...
Мадлене захотелось увидеть новую подругу. Очень осторожно, чтобы не вспугнуть, она встала, подошла к окну и оперлась о подоконник. Взглядом обшарила кедр и бук, скользя вдоль каждой ветки. Птицу она не увидела. Не было ее и на скате крыши, и на газоне.
Выглянув вниз, Мадлена заметила, что ее старшая сестра Тереза тоже открыла свое окно. Значит, и к ней пришла ее весна.
Мадлена просвистела мелодию из пяти нот, объясняя птице, что она ее не бросает, а только спустится на минуточку к сестре и поэтому пока не сможет с ней говорить. Птица поняла и ответила ей теми же пятью нотами, в том же порядке, но просвистела она их чуть красивее.
Мадлена хлопнула дверью, прошла по коридору и вошла к Терезе. Та сидела в своем кресле перед открытым окном; на коленях у нее не было ни книжки, ни альбома для рисования.
Мадлена села у нее в ногах и положила ей голову на колени. Тереза погладила ее по голове.
Птица во дворе больше не пела.
Мадлена поерзала, чтобы устроиться поудобнее, и прижалась к сестре.
Тереза погладила ее по спине.
— Тереза, я хочу открыть тебе один секрет.
— Говори.
— Ты мне поверишь?
— Я тебе верю.
Она подняла голову и посмотрела сестре прямо в глаза.
— Я только что разговаривала с птицей.
Тереза не стала пожимать плечами и смеяться над ней.
Она только улыбнулась и призналась:
— Я тоже.
Жозиана была на седьмом небе от счастья. Это был ее день. Устраивая полдники для своих подруг, она терпеть не могла всякие неожиданности и импровизации, она закупала продукты утром и начинала готовить праздничный стол сразу после обеда.
В эту среду она пригласила Катрину и Терезу, самых худых и вместе с тем самых ненасытных из своих подружек, и решила угостить их как следует.
Для своих приемов ей разрешалось использовать прямоугольный стол с инкрустацией, самый красивый в доме.
Она достала из шкафа три белые льняные ажурные салфетки, положила две из них рядышком — для подруг, а третью — напротив — для себя. Выбрала три тонкие тарелки с голубым орнаментом, подобрала к ним три большие чашки для какао, принесла из кухни три фужера и три чайные ложечки.
Сначала она открыла коробку с пирожными. В тарелки Катрины и Терезы она положила, прежде всего, по очень большому заварному пирожному с кремом шантильи и сахарной обсыпкой. Эти пирожные съедались со сказочной легкостью, она их обожала. Вокруг каждого заварного пирожного она разложила: шоколадный эклер, миндальную подушечку и круглую тарталетку с красными фруктами в заварном креме.
