Катарина Причард - Девяностые годы

Вечером прибежала Мари Робийяр и, рыдая, бросилась в объятия миссис Гауг. Мари была вне себя.

— О Салли! — воскликнула она, заливаясь слезами. — Мой Жан тоже уходит и говорит, что мне нельзя с ним!

— И Моррис идет, — бодро сказала миссис Гауг, — а мне придется остаться; ничего не поделаешь. Мари. Мистер Квин говорит, что нет никакой опасности. Правда, правда. Ведь другие жили в этой глуши месяцами: и мистер Бейли, и мистер Форд, и Томми Толбот со своими товарищами. И мистер Бейли уверяет, что туземцы там совсем смирные, как у нас тут.

— Ну да, я знаю, — прервала ее Мари. — Жан мне то же самое говорил. И, может быть, он найдет много золота. Но все-таки это ужасно! Он уезжает так далеко, а я остаюсь здесь совсем одна и должна стряпать в гостинице. До сих пор я никогда с мужем не разлучалась, и я в отчаянии, что он уходит.

— Я тоже, — созналась Салли. Но бодрость и здравый смысл никогда не покидали ее, и она добавила: — Да тут уж ничего не поделаешь. Мари. Все мужчины в поселке прямо спятили и непременно желают участвовать в этом походе. Уж придется нам потерпеть, а там посмотрим, как пойдут дела у Жана и Морриса. Может, они и очень скоро вернутся или мы к ним поедем.

Эта перспектива несколько утешила Мари. Она рассказала Салли, что ее Жан отправляется вместе с дворником гостиницы — тот опытный старатель. Жан ведь был гордостью отеля «Клоб» — как же, повар-француз! На самом деле Жан не повар, — еще в самом начале их знакомства пояснила Мари. В Англии он был учителем, но мечтал стать фермером, купить клочок земли и устроить на нем своих стариков родителей, политических эмигрантов. Мари тоже была дочерью эмигрантов, но она лишилась родителей еще в детстве.

Вскоре после того как они поженились, они с Жаном приехали в Западную Австралию, надеясь получить здесь работу. Столько слухов ходило о здешних заработках! Жан сначала нанялся на ферму: он хотел скопить денег, чтобы купить себе участок земли и скот. Но жалованье батрака оказалось ничтожным, и он успел бы состариться раньше, чем его мечта осуществилась бы. Поэтому он присоединился к первому же походу старателей в Южный Крест, и Мари вместе с ним прикатила из Эвонской долины на двуколке.

Золота Жан не нашел и некоторое время работал на руднике. В те времена, когда миссис Гауг и Мари Робиияр встретились в лавке и познакомились, женщин в поселке было очень мало. Даже Моррис дружелюбно отнесся к молодой французской парочке: они так нежно любили друг друга и в этой чужой им стране несколько напоминали рыб, вынутых из воды. Однако его отношение резко изменилось после того, как Робийяр поступил поваром в гостиницу. Вот и ей он тоже не мог простить ее пансион. Моррис уверял, что Салли обнаружила полное отсутствие собственного достоинства и нежелание считаться с ним.

— Но ведь есть-пить надо, Моррис, — возражала она. — Только пансион даст мне уверенность, что у нас будет и кусок хлеба и крыша над головой.

Мари Робиияр и миссис Гауг очень сблизились в те месяцы, когда Моррис был так капризен и раздражителен: он не желал разговаривать с платными посетителями, отказывался есть вместе с ними и вообще не хотел пальцем шевельнуть, чтобы помочь успеху затеянного Салли предприятия. Большую часть дня он сидел, развалясь, на крыльце с книгой или газетой, а вечерами уходил в трактир, садился там за покер и на те деньги, которые ему удавалось выпросить у Салли или занять у кого-нибудь, выигрывал или проигрывал несколько фунтов.

А Салли, его всегда веселая преданная жена, и виду не подавала, что у них с Моррисом разлад, но Мари чувствовала и без слов, когда другая женщина несчастна или встревожена своими семейными делами. Сама она была скромна и сдержанна, ее черные, гладко причесанные волосы строго обрамляли бледное, довольно простенькое лицо; она производила впечатление тихой, даже незначительной женщины, но лишь до тех пор, пока что-нибудь не задевало ее. Тогда она вскидывала черные шелковистые ресницы над серо-зелеными глазами и в ней вспыхивало оживление, совершенно преображавшее ее.

Моррис считал Мари женщиной незаурядного ума. Она беседовала с ним о людях и книгах, и Салли с удивлением замечала, что она знает больше, чем он. Но Мари умела сделать вид, что смиренно преклоняется перед его мнением, и тут же высмеять его легко и остроумно. Моррису это очень нравилось. Если бы Мари была кокеткой, то Салли, пожалуй, приревновала бы к ней Морриса, но Мари не была кокеткой и, кроме того, выказывала свою привязанность к Салли так пылко и с такой удивительной непосредственностью, что это даже смущало миссис Гауг, хотя она и дорожила столь приятной и нежданно обретенной дружбой. Как часто по вечерам, когда Мари казалось, что Салли чувствует себя несчастной и одинокой, она приходила поболтать за шитьем; и в конце концов, за эти месяцы, когда Моррис был с ней так неласков, в Салли проснулось не менее теплое чувство к мадам Робийяр, чем та питала к ней, хотя Салли и не умела выражать его с той же горячностью.

Но в тот вечер, перед уходом с партией старателей, Моррис сбросил с себя угрюмость и недовольство. За то время, что он не работал, он нагулял жирок, а рядом с Динни и Олфом казался особенно пухлым и рыхлым; костюм старателя, в который он облекся, — молескиновые штаны и фланелевая рубашка — при золотом пенсне на аристократическом носу придавал ему довольно нелепый вид. Но он был весел, как школьник, болтал и шутил с Динни и Олфом, словно желая заверить их в том, что он вполне понимает перемену, происшедшую в их отношениях, готов подчиняться их приказаниям и намерен быть приятнейшим товарищем в этом путешествии.

Когда вещи были упакованы, Динни решил, что все теперь в порядке и что при данных условиях он и его спутники не могли лучше снарядиться.

Олф и Моррис уверяли, что они ни за что не заснут. Они просидят всю ночь, чтобы вовремя быть у фургона. Но Динни отправил их в постель.

— Вам необходимо выспаться как можно лучше, ребята, чтобы запастись силами на первый день похода, — сказал он.

Миссис Гауг поддержала Динни.

— Я не лягу, — заявила она. — Я дождусь рассвета и приготовлю вам сытный завтрак, чтобы вы хорошенько подкрепились на дорогу.

Динни припоминал, что она сдержала слово. И он был так благодарен ей за возможность выступить с первым фургоном, уходившим в Кулгарди, что даже забыл выругаться про себя по адресу навязанного ему в путевые товарищи высокородного Морриса Фитц-Моррис Гауг.

На рассвете поток старателей потянулся из поселка. Люди и лошади двигались по широкой белой дороге к соленым озерам и исчезали в далеких темных зарослях: всадники рядом с тяжело нагруженными вьючными лошадьми, люди в пролетках, запряженных парой полудиких австралийских коней, которые взвивались на дыбы, брыкались, ржали и храпели, грозя разбить утлые повозки; люди в двуколках на едва тащившихся старых клячах; пешие — молодежь и старики, — которые несли свой багаж на себе или катили перед собой тележки, где было свалено все их добро — кайла и лопаты, одеяла и провизия. А некоторые просто поставили ящик или бочку на колеса, прибили с обеих сторон жерди и впряглись в самодельные оглобли. Толкотня, шум, брань, сердитые возгласы, смех, крики: «Желаем удачи!», «Увидимся на участке, Бейли!»

Везти свои вещи в фургоне считалось в тот день роскошью. Когда Мэрфи наконец гикнул на свою упряжку, щелкнул длинным бичом и выехал на дорогу, в его фургоне высилась гора провизии и снаряжения. Те, чьи вещи лежали там, шли налегке, благодаря судьбу за то, что им предстоит нести только самих себя во время предстоящего долгого перехода в сто двадцать восемь или сто тридцать миль по нехоженым тропам среди пустынных зарослей. Но разве что-нибудь могло удержать их? Никто из них не сомневался, что уцелеет и найдет богатство на этих новых золотоносных полях, однако миссис Гауг и мадам Робийяр, которые спустились к броду, чтобы проститься со своими мужьями, поднимаясь вновь на холм, со слезами думали, увидят ли они их еще когда-нибудь.

За фургоном Мэрфи следовало два других, и рядом тоже шагали владельцы наваленного на них имущества. Весь день продолжался этот отъезд. Из окрестных лагерей в людской поток вливались все новые толпы старателей. Запоздавшие спешили нагнать первую партию. К вечеру в Южном Кресте едва ли оставалось пять-шесть здоровых мужчин.

Старатели шли по старому тракту, некогда проложенному Хэнтом, топографом, который лет тридцать назад отправился на поиски новых пастбищ.

Дорога тянулась, извиваясь, то по каменистой земле, то по склонам отлогих волнообразных холмов, через леса, где росли дикая вишня, каучуковое дерево и низкорослые эвкалипты, стволы которых, покрытые нежно-розовыми пятнами, выделялись точно колонны на темной зелени кустов; через дебри дубков с темными листьями, с естественной нарезкой на тонких бронзовых стволах; по гребням железняка, казавшимся издали голубыми; по долине, где дробно стучали колеса и ровнее звучали шаги через заросли акации, сандаловые рощи, чащи терновника — в страну солончаковых земель. Приблизительно через каждые шестьдесят миль между громадными валунами, похожими на спящих мамонтов, попадались водоемы с пресной водой. А у подножия обнажившихся гранитных пород лежали мочажины, где тоже можно было найти воду.