– Это вряд ли, – ответил Андрей с интонацией красноармейца Сухова.
……………………………………………………………………
Свои речи продолжает Нина Родинка:
– Вроде зебры жизнь, вроде зебры, помните, пели в старинной советской песенке. Это все инфантильная тюремная романтика. Жизнь сродни морю. Если на море шторм или штиль, это не значит, что море является штормом или штилем, понимаете? То, что вы сегодня видите перед собой, – состояние моря, и не больше того и не меньше. Коли вы только состояние моря и замечаете, а самого моря не видите, это ваша беда. Умейте чуять жизнь в любом ее временном лике. До известных пределов личного несчастья возможно наслаждаться даже горем и болью. Поймав волну внутреннего моря – жизни, ощущая его в себе, возможно некоторое время с удовольствием побыть несчастным, больным, страдающим и угнетенным. Это привилегия богов, которую не так уж трудно присвоить нам, героям.
Мы герои экспериментальной медицины Господа нашего! Мы чудо – как собаки, выжившие после полета в космос или научной вивисекции! Сколько томительных и блистающих веков мы уже заполнили своими историческими корчами, и ни один век ни в одной стране, заметьте, не повторял другой. Если бы нас не было – ну и кому сгодились бы все эти тигры и антилопы? Довольно унижать человека. Хватит. Пошли все вон.
Я вот русская, а чем это плохо? Русские молодцы. Они столько насочиняли «спектаклей истории», столько придумали небывалого, а ведь явились на Большую сцену поздненько и явно из самодеятельности.
Я тут поехала в Петергоф осенью. Погуляла. Села на скамейку и смотрю на этот феерический мираж – райский парк на болоте. И говорю – ну, блин, если кто мне про Петра, про Екатерину хоть слово дурное скажет, все, блин, порву!
Русские молодцы, а разве американцы не молодцы? Представьте себе, триста лет назад не было в помине никакого доллара! Как мы только жили, не понимаю.
А французы? Сколько же они колготились, прежде чем соорудили этот свой Париж!
Даже возьмем венгров. Вот уж какая-то никчемушная нация, может подумать нигилист. Нет, у венгров есть чардаш! Это не так мало, скажу я вам.
Люди – герои! Я уверена, на Том свете каждому второму прибывшему вручают орден с краткой формулировкой: «За жизнь на Земле»…
……………………………………………………………………
Валентина Степановна Грибова пила с умом, как английская королева. Утром, после завтрака отправляясь на работу – вместе с подругой Тамарой она малярничала в городе и пригородах, – Валентина Степановна принимала ровно пятьдесят граммов водки. В обед выпивала бутылку пива. Дома, за ужином, ласкала душу еще полстаканчиком. Когда внучка отправлялась спать, Валентина чувствовала прилив энергии и шла что-то победоносно вершить в хозяйстве. После чего принимала последние сто граммов и валилась на кровать бревном, оглашая дом львиным храпом.
Суббота у нее был обыкновенно день рабочий, а в воскресенье она заходила в церковь, стояла службу, кратко говорила батюшке на исповеди: «Пью. Матом ругаюсь. Прости», писала восемь имен за упокой, пять имен за здравие – больше не набиралось – и вечером позволяла себе сверх положенного еще стаканчик.
В этот вечер, достигнув этапа грозовых свершений по хозяйству, Валентина Степановна вышла подкопать картошки. Вероники не было дома – поехала с одноклассницей Аней и ее мамой в Питер, за покупками к первому сентября. Увидев силуэт за забором, мать его сразу не опознала и стала вглядываться в сумерки.
Карантина открыла калитку и пошла по дорожке, пытаясь улыбаться.
– Мама, это я!
Изваяние «Женщина с лопатой» не издавало ни звука.
– Мама, я приехала! Мама, а Ника дома?
Изваяние безмолвствовало.
Карантина остановилась на безопасном – в две лопаты – расстоянии.
– Мам, ну ладно…
Валентина Степановна повернулась и ушла в дом, оставив, однако, дверь открытой.
На первом этаже располагались кухня, санузел с душем (воду в дом провела сама Валентина на пару все с той же молчаливой труженицей и горькой пьяницей Тамарой) и большая комната, которую Валентина Степановна называла «горницей», а Карантина – «гостиной». Когда Карантина, стукая чемоданом об родные углы, отыскала в кухне маму, та сидела за столом, уронив голову на руки, и глухо вопила, если так можно выразиться, а так выразиться можно, потому что Грибова как бы вопила, но при этом твердо помнила о сволочах-соседях, оттого сильно привинтила звук.
– Господи ты Боже мой! Явилась прости-господи! Эмигрантка чертова свалилась на мою голову! Все помойки облазила, жопа-Европа? Все грыжи-Парижи насмотрелись на твои красоты под трусами? Наказал Бог. Наказал. Никого в роду б…ей не было, ни одной души, все труженицы, все честные, всё на своем горбу, а эта выродка всю жизнь мне поломала, глаз на людей не поднять! Стыд и позор!
Карантина присела на табурет, лично сколоченный и окрашенный в охру Валентиной Степановной. Холодильник новый, а клеенка на столе та же самая, с арбузами и яблоками.
– Мам, а что яблоки – уродились в этом году?
Валентина прекратила колеблющее небо стоны и внимательно посмотрела на дочь, чего ей, впрочем, давно хотелось.
– Я-яблоки? – с выделанным изумлением переспросила она. – Я-яблочков захотелось? Лягушек объелись мы, да? Устриц мы обкушались, винища хряньцусского опились, на Николя срикози насмотрелись, теперь на яблочки потянуло?
– Ага. Я вообще голодная, целый день в дороге.
Нет, была не глупа дева Катаржина, умела кнопочки нажимать, нежные кнопочки, подающие в душу властные сигналы… Дочь голодна! Что скажешь, сердце матери?
Валентина Степановна, замолчав, с усилием встала и с мрачным величием прошествовала к плите.
– Голодная она. Конечно, на твоей работе прости-господи много не заработаешь в сорок-то лет. Не знаю, чего тебе. Не ждали никого. Борщ будешь? Котлеты?
– Борщ! Котлеты! Буду!
Невозможно орать на домашних и при этом разогревать котлеты. Невозможно. Какой-то из двух великих процессов должен отойти в тень – и если вы настоящая Хозяйка, вы пожертвуете ором, а не котлетами. Хотя бы потому, что ор бесплатен и всегда с вами, а котлеты – синтез денег, труда и ветхих стихий.
– Мам, – сказала Карантина, сполоснув по командирскому требованию руки и выхлебав борщ. – Где Ника?
– В Питер поехала, Алла приведет с поезда. А вы к нам надолго, мамзель – мадам? И с чем пожаловали?
– Мамуля… – Карантина принялась за котлеты, пытаясь долго и кротко посмотреть Валентине в глаза, от чего та, сначала отвечая твердым взглядом типа «Не проймешь!», через пару секунд уклонилась. Как ни могуча была Валентина Степановна, в ее дочери обитала непонятная, неподвластная матери психическая сила. – Я денег вам привезла и подарки… Мам, ты про меня все выдумываешь неизвестно что, а я ведь в Париже не развлекаюсь, а работаю. По хозяйству, экономкой вроде, у месье одного и у мадам. Коплю для Ники. Ей же надо серьезно подумать про жизнь, одиннадцатый класс, правильно? Как она учится?
Валентина Степановна посмотрела недоверчиво:
– Экономка? Не знаю, какая там из тебя… экономка. Чего ты там экономишь. Катька, я тебя знаю как облупленную! Вот только не ври! Только не ври!
– Я не вру!
– С такими глазами экономка она!
– С какими глазами?
– С обоссанными! – прокричала Валентина Степановна. – С бесстыжими! Нет в тебе стыда и не было никогда. Наказал Господь…
«Опять пластинку поставила, – подумала Карантина. – Надо поплакать, что ли…»
Глава шестая,
в которой мы заглядываем в прошлое девы Катаржины и вновь возвращаемся в настоящее
Когда Валентина Степановна Грибова вещала дочери что-де «в роду все труженицы были, все честные, всё на своем горбу», ангелы-хранители рода Грибовых сконфуженно вздыхали.
О-хо-хо, грехи наши тяжкие. Коротка же ваша память, Валентина Степановна! А куда вы денете хотя бы Шурку, двоюродную сестру, дочь тетки Гали, отцовой сестры? Ведь когда Зойка, Валентины сестра двоюродная по матери, впервые увидела, как девка Катька пляшет на Первомае в доме старших Грибовых, вертя задом, дергая плечиками и улыбаясь всем мужикам без разбору, тотчас прошептала Вальке: «Это ж она, Шурка вылитая! Смотри за девкой в оба глаза, Валентина!» Шурку в Ящерах помнили распрекрасно, хотя она свалила из деревни еще в конце пятидесятых. Разбив четыре семьи и погубив авторитет присланного из Луги председателя, который «до Берлина дошел, а на Шурке подорвался», как выразился моралист Коля Романов.
Ящеры входили в состав колхоза «Первомайский», числившийся в отстающих столько былинных лет, что, оглашая очередной план по молоку и картофелю, председатель держался бесстрастно и гордо, как подобает архипастырю, объявляющему своей безнадежной пастве о сияющих заветах подлинного Бытия-в-Господе. Ящерские люди были настоящие крепыши. Они умели работать только на себя – для государства все эти химерические колхозы были истинный балласт, который упрямое до кретинизма советское государство, хрипя и суча ногами, тянуло еще несколько десятилетий в прекрасное никуда.
