После свадьбы Раэль с Тамарой планировали остаться на Манхэттене, но когда родилась Софи, в квартире стало тесновато, и они купили домик в Ривердейле, примерно в миле от того места, где прошло наше детство. Раэль бы никогда в этом не признался, но ему было приятно вернуться в Ривердейл: ему казалось правильным растить дочь в родном городке. Но когда он погиб, Тамара осталась одна в чужом городе, с дочерью и ипотекой — и понятия не имела, куда ехать и как жить дальше.
Дом Тамары. Она сидит в шортах и топике, положив ногу на ногу, на круглом кухонном столе, попивает диетическую колу и внимательно читает журнал «Пипл». Длинные темные волосы практически скрывают ее лицо. Тамару не интересуют разводы знаменитостей и подробности из личной жизни манекенщиц. Даже не взглянув на журнал, я понимаю, что она читает очередную душещипательную историю про детей, какую-нибудь маленькую девочку, получившую ожог 90 % кожи, когда в машину ее матери врезался пьяный водитель и автомобиль загорелся, или про страдающего редким видом лейкемии мальчика, чьи одноклассники в знак солидарности побрились налысо, или про подростка из Камбоджи, которому отдал свою почку вышедший на пенсию почтальон из Скрантона, штат Пенсильвания. С тех пор как умер Раэль, Тамара одержима историями о больных и умирающих детях. У Софи не осталось никого, кроме нее, и она смертельно боится, что не справится с воспитанием.
Я мгновенно охватываю взглядом ноги Тамары, пусть бледные и не очень стройные, но такие шелковистые на вид, плавные изгибы ее рук, переходящих в широкие, сильные плечи, крепкую грудь, стянутую топиком, но от этого не менее пышную. У каждой красивой женщины есть черта, которая первой бросается в глаза. У Тамары это губы, пухлые и такие румяные, что ни одной помаде сроду не сравниться. Выпяченные, точно вылепленные из воска, губы, казалось, совершенно непроизвольно складываются в решительную и чувственную полуулыбку. Разумеется, ее фарфоровая кожа и изумрудные глаза под темными густыми бровями тоже очаровательны, но губы просто сводят с ума: при первом взгляде на них испытываешь такое возбуждение, как если бы увидел Тамару голой. Приходится напоминать себе, что на самом деле она одета, и как-то сразу догадываешься, зачем мусульмане придумали паранджу. Красивые губы возбуждают не меньше, чем то, что у женщины под юбкой.
Вот до чего дошло: я мельком, исподтишка окидываю ее нежным взглядом, словно преступник или извращенец. Орет радио, и Тамара, скользя глазами по строчкам, еле слышно подпевает Эминему. На кафельном полу сидит Софи: она разлила молоко, по одному достает из чашки кукурузные хлопья, макает в лужицу и отправляет в рот.
— Зап пишол! — кричит она, заметив меня, бросает чашку, вскакивает с пола, подбегает и тянет ко мне пухлые ручки; под ногами у нее хрустят хлопья. Я беру малышку на руки, целую в мягкие щечки-яблочки.
— Пак, — тут же заявляет Софи. — Зап и Софи подут в пак.
— Я ей сказала, что ты поведешь ее гулять в парк, — поясняет Тамара, откладывает журнал и тянется через Софи чмокнуть меня в щеку.
Я стараюсь не придавать этим приветственным поцелуям значения, но каждый раз, когда Тамара целует меня, я понимаю, что ждал этого, пусть никогда и не сознаюсь, насколько это для меня важно. Прежде я навещал ее безо всякой задней мысли, я это точно знаю, — обычный товарищеский жест, продиктованный желанием поддержать вдову лучшего друга, которая после его гибели осталась одна с ребенком. Но в какой-то момент все изменилось, Тамара стала неотразимо притягательна для меня своей тихой скорбью, мужеством, с которым она встретила одиночество, и смирением, с которым приняла обрушившуюся на нее трагедию. В моей душе зародилось чувство, которое оживает лишь в ее присутствии, поселились невыразимые мечты и нелепые надежды.
— У тебя все хорошо? — заботливо спрашивает Тамара, бросив на меня пристальный взгляд.
— Пока не знаю.
— Что случилось?
— Потом расскажу, — обещаю я. — Ты пойдешь с нами?
— Не-а, — отвечает Тамара. — Вы гуляйте, а я пока здесь все приберу.
— Чем пахнет?
— Софи надо перед выходом поменять памперс, — кивает Тамара.
— Зап мне поменяет, — заявляет Софи.
— Похоже, она выбрала тебя, — улыбается Тамара, похлопав меня по руке.
Ей не очень-то нравится возиться с подгузниками. Она не из тех сумасшедших мамаш, которые нюхают штанишки своего ребенка, чтобы определить, не обделался ли тот. Тамара перешагивает через лужу молока и, еле слышно ступая босыми ногами, идет в коридор. Я провожаю ее глазами — такую сильную и в то же время такую беззащитную. В груди расплывается беззаконная нежность, точно лопнул пузырь с кипятком, ощущение, будто попал в парилку и глубоко вдохнул. Софи выпрямляется у меня на руках и пукает в памперс.
— Пук! — весело комментирует она.
Дети в парке делятся на тех, кто карабкается по лесенкам, и тех, кто не слезает с качелей. Софи из вторых.
— Выше, — кричит она.
Не требует, лишь констатирует факт и радостно смеется, когда я, раскачивая, щекочу ее ножки. Когда Софи летит вперед, ее светлые волосы, точь-в-точь как у Раэля, падают на глаза, и малышка смахивает на кокетку постарше. Я очень дорожу нашими еженедельными прогулками в парке, для меня это сцена, на которой я играю в другую жизнь. Вокруг гуляют мамы с детьми, реже — бабушки. Наверно, все эти женщины думают, что я заботливый отец, который отпрашивается с работы, чтобы поиграть с дочкой. Или же безработный, и тогда им, скорее всего, жаль меня. А может, я человек свободной профессии — писатель или музыкант — и сам планирую свой рабочий график. Обручального кольца не ношу, следовательно, разведен или даже вдовец: и то, и другое равно добавляет мне очков.
Тамара не хотела детей, но Раэль настоял. Он был мастер убеждать. Прирожденный коммерсант. О таких говорят, что они смогут продать лед эскимосу. В общем, родилась Софи, а потом Раэль умер, оставив Тамару один на один с пожизненной обузой, на которую сам же ее и уговорил. Когда он погиб, Софи было всего десять месяцев, так что теперь я для нее как отец. Как бы печально это ни было, не стану отрицать, что горжусь девочкой и привязан к ней как к родной. Наконец малышка соглашается слезть с качелей и крепко меня обнимает, а я глажу ее по пухлым узким плечикам. Я вдыхаю запах детского шампуня и лосьона. Когда Софи прижимается щекой к моему плечу, мне кажется, будто так и должно быть: ее головка должна всегда лежать у меня на плече. Когда я держу девочку на руках, чувствую себя уверенно и надежно — и уж куда полезнее и осмысленнее, чем в любой другой ситуации.
— А-бэ-вэ-гэ-дэ-е-жэ, — очаровательно фальшивя, Софи поет мне на ухо нежным высоким голоском.
— Ты сокровище мое, — пою я в ответ. Это наша маленькая игра.
— Лэ-мэ-нэ-пэ-рэ-сэ-тэ, — продолжает она.
— Мой бриллиант на небесах.
Софи закатывается глубоким смехом, и это звучит гораздо мелодичнее, чем ее пение.
— Зап смешной.
Зап смешной. Зап хочет твою маму, а она слишком поглощена своим горем и этого не замечает. Да если бы и заметила. Все равно такая женщина не для него. А еще она жена его лучшего друга, и об этом тоже невозможно забыть. Не говоря уже о такой мелочи, что Зап, на минуточку, помолвлен, а значит, не имеет права бегать за другими женщинами. Он запутался в воображаемом любовном треугольнике, даже скорее квадрате, поскольку Раэля тоже нельзя сбрасывать со счетов, несмотря на то что он умер. И в довершение всего, чтобы придать ближайшим сериям этой мыльной оперы остроту, у Запа, возможно, злокачественная опухоль мочевого пузыря, и если это правда, то все вообще покатится к чертовой матери.
— Зап смешной, — повторяет Софи, устало хихикает и сжимает пальчиками мой подбородок.
Я беру ее ладошку и прижимаю к своей щеке.
— Ага, — соглашаюсь я. — Обхохочешься.
Вечером мы с Тамарой сидим на веранде на качелях, которые Раэль заказал по каталогу Sky Mall, когда летал куда-то по делам. Смеркается, но мы не уходим в дом, и вовсе не потому, что нам хочется полюбоваться прекрасным закатом или подышать воздухом: все-таки для октября слишком пасмурно и сыро. Просто на обратном пути Софи уснула в коляске, и если мы попытаемся переложить ее в кроватку, крику не оберешься. Проснется, расплачется и полчаса не успокоится. Мне хотелось бы верить, что Тамара, как и я, не собирается будить Софи, потому что ей тоже нравится вот так сидеть со мной вдвоем в тишине и покое, но на самом деле ей просто неохота возиться с орущим ребенком. Она и раньше знала, что не создана для материнства, но Раэль ее убедил: вот родишь — и непременно полюбишь свое чадо. Он придерживался старомодного мнения, что каждая женщина мечтает стать матерью, и не успел удостовериться в том, что это ошибка. На самом деле Тамара обожает Софи, но в глубине души считает себя плохой матерью и поэтому так себя и ведет.
