Робин Гуд тут рискует закончить, как Иисус Христос.
Слушая разговоры перед аудиториями, но не вовлекаясь в них (после того как ее фамилия стала звучать в городе, количество желающих набиться в друзья резко увеличилось, обратно пропорциональное желанию заводить друзей), она понимает, что не одинока в своей растерянности — все однокурсники подходят к диплому полными шалопаями, знающими речитативы «Prodigy» лучше, чем тот рынок, на который их выпускают в качестве молодняка, на зубы и сноровку которого рассчитывает вся стая. И никто не напрягается. В конце концов, у них у всех есть извинение под названием «обязательное государственное распределение», которое затрудняет любое стратегическое планирование собственной судьбы.
Она читает газеты и ничего не понимает, так как в большинстве своем они заняты судорожным опровержением того, что написано в других газетах. Она читает интернет с единственного подключенного компьютера в факультетской библиотеке и убеждается, что там то же самое, что и в газетах, только больше мата. Она пробует найти ответ в книгах, но все книги тут — либо о «всестороннести», либо о «medium is the message», либо о «симулякрах и симуляции»; ничто из этого не может помочь ей понять, что делать дальше в жизни. Наконец она замечает на полке с исторической литературой артефакт из другой эпохи, в кожаном переплете с золотым тиснением и ятями на обложке. Автор, «проф. Куропатошкин» обещает рассказать о «Нравах, обычаях и верованиях восточных славян Малороссии, Белоруссии и Польши». Она раскрывает книгу, как обычно, на середине и вчитывается в написанное на толстых желтых страницах, поначалу с трудом разбирая дореформенное правописание, а потом просто переставая замечать странную орфографию и необычные окончания:
…одним из таких с большою сложностию искореняемых верований, прилежно распространенных огнепоклонцами и перунопочитателями по православным землям Северо-Западнаго края, является преклонение некой деве, которую эти темные люди видят заступницей местной земли. Корни этого предрассудка со всей очевидностью уходят в католическую и униатскую ересь, превозносившую Деву Марию в упрек и унижение Сыну Божиему. Связавшись с дохристианскими пережитками 6—10 веков, схожими с заблуждениями кельтских дравидов, видевших саму природу, с ее лесом и лугом Матерью Обережительницей, охранявшей народ от бед, эти верования вылились в тщательно разработанный культ Царицы Небесной и Земной, или Спящей Царицы (на местном диалекте ее также называют Спящей Князёвной).
Фрагменты этого культа мы видим повсеместно в провинциальной культуре этой территории. Небезынтересный, хотя и вторичный в сравнении с Пушкиным, поэт Адам Мицкевич упоминает про «святую Деву», которая «хранит Ченстахову» и «светит». Иллюминаторные свойства Девы подчеркивают ее сверхъестественный, потусторонний, характер. У поляка Яна Барщевского в странноватом четырехтомном этнографическом упражнении «Szlachcic Zawalnia, czyli Białoruś w fantastycznych opowiadaniach» Царица предстает нам уже в виде некоей Плачки, которая описана как «кобета» (т. е. женщина) «необычайно красивая», в «одежде белой, как снег», с «черным убором на голове». Давая нам внешность Плачки, Барщевский специально с восторгом останавливается на том, что глаза у нее — «живые», то есть сама эта являемая путникам фигура живой не отнюдь не является! Мертвая царица расставляема Барщевским в «покинутых домах, пустых костелах и на руинах», видели ее также «под деревьями и посреди поля», после заката «она садится на камни». У Барщевского Плачка играет несколько ролей: скорбит по умершим; напоминает о былых временах, когда край, обозначаемый им как «Białoruś», находился в расцвете; наконец, она указывает на клады, долженствующие пребывать в земле.
Старая книга напомнила Ясе о призраках из интернатного детства, о мимолетном разговоре, который когда-то растревожил воображение, так что гулявшее по коридорам памяти эхо успело наплодить в этих самых коридорах целый бестриарий волшебных существ. Здесь же про этих существ сообщалось четко, сухо и несколько саркастично, так что нарратор, при всех своих комичных старорежимностях, вызывал живой интерес. А потому она спустилась в столовую за стаканом какао, попыталась поставить напиток рядом с книгой, получила выговор от местной Крупской, которая оказалась не настолько погружена в газету «Жизнь», как Крупская санаторно-лесной школы, допила какао в коридоре и вернулась к чтению:
Этнографическая экспедиция Скоробогатова и Прозорова, снаряженная Императорским географическим обществом четыре сезона назад, выявила несколько разнородных и зачастую противоречащих друг другу легенд.
В Быховском уезде опрошенные жители сообщили про Спящую Царицу, покоящуюся в хрустальном гробу под землей, но при этом не перестающую источать «радость» и «благодать» на всю «земельку» (то есть территорию этнического проживания белоросов). Селяне преклонного возраста демонстрировали якобы даже знание точного места захоронения, некоего «провала в земле» или «пещеры у реки», но показать его ученым категорически отказывались. Тут очевидно влияние русской сказки о спящей красавице, например — «хрустальный гроб». Кроме того, источаемая телом «радость» указывает на не вполне мертвый статус захороненной, на ее пребывание в том, что современными учеными называется «летаргией» — то есть состоянием, когда больные, большей частью женского пола, неподвижно лежат с закрытыми глазами, расслабленными членами, и ничем не удается пробудить их — самые сильные болевые раздражения остаются без результата.
В поселке Свирь рассказывается о дорого одетой красавице, будто бы погребенной предками в ледяной глыбе под землей — тут еще сильно языческое, совершенно не соответствующее новейшим научным находкам верование, что под покровом чернозема в земле покоятся вечные льды; как известно, напротив, земля в сердце своем наполнена магмой — кипящей субстанцией раскаленного камня и потому любая красавица совершенно в ней зажарилась бы. Быховская царица так же благодетельна в своей недвижимости. Она просто лежит, одетая в золото и парчу, и тем самым охраняет эту землю. Вместе с тем, вводится тут и мотив утраты, упущенного Золотого Века. Согласно Свирской легенде, люди забыли, где лежит их «Матерь», и перестали ее почитать, а потому «хорошие времена» сменились «гнетом» и «печалью». В Горецком уезде Могилевской губернии, в деревнях, расположенных на обнажениях меловой формации, распространено верование, что двухсаженный известняковый слой беловатого колорита является «периной», на которой спит «Царица Небесная и Земная», тут ее никто не видел, но есть похожее на саркофаг образование, в прихотливых изгибах которого местным примитивным людям видятся контуры плачущей девы — они приходят сюда поклониться.
Как видно, в культе Царицы сплелось множество мотивов, чем объясняется его поганская (так на местном диалекте именуется язычество) живучесть, несмотря на старания русской православной церкви и губернской администрации: тут и материнская забота, и мечта о замечательном прошлом, когда на территории Северо-Западного края было литовское Княжество, и культ мертвых, и атавизмы католицизма и униатства, трактующие Богоматерь некоей «Девой Марией», заступницей и объектом отдельного поклонения и помещающие ее между небом и землей, и даже сказочные мотивы с привкусом Эрота (хрустальный гроб, ожидание поцелуя).
Яся закрывает книгу, испытывая больше симпатии к Царице, чем к проф. Куропатошкину, попытавшемуся ее разоблачить. «Как ей сложно, — думает она, — нести добро и радость десяти миллионам равнодушных полудурков и при этом даже не просыпаться».
* * *
Актовый зал, по-церковному залитый ярким боковым светом из огромных окон. Окна выходят на оживленную улицу и потеряли способность открываться еще до того, как в этих стенах зазвучало слово «плюрализм». Оттого они настолько давно не мыты, что человек с воображением может разглядеть в разноцветных разводах грязи витражи с муками Господними.
Полторы сотни пар глаз, кто — испуганно, кто — со спокойной ненавистью, смотрят на сцену, где установлен накрытый кумачом стол. За столом — члены государственной комиссии по распределению во главе с целым министром, в ней председательствующим. Министр крупен, как заголовок газеты «Правда», которая уже пятнадцать лет как перестала выходить. Он весел, как пришедший на раскулачивание красноармеец, чувствуя свое абсолютное влияние на жизнь собравшихся.
С речью выступает декан, блеск фигуры которого слегка затмился присутствием в зале министра. В свою очередь, блеск фигуры министра слегка придавлен портретом президента, обозревающим сцену сверху и придающим ей неотвратимый вид приводимого в исполнение приговора.
