Парк равносторонним треугольником вписывался в центр Антверпена. Весь город там гулял — и все называли его «еврейским парком». Легко понять почему: каждый день, входя в ворота c Квинтен-Матсейслей[7], мы натыкались на дам из ортодоксальных семейств. Мамаши с грудными детьми или малышами, которых они держали за руку, громко обсуждали проблемы пеленок, ветрянки и краснухи. Бабушки восхищались своими и чужими внуками, пели колыбельные или делились жизненным опытом. В гуле их голосов было нечто домашнее, превращавшее парк в колоссальную гостиную.
Сегодня, однако, здесь было непривычно тихо. Я ожидала встретить, по крайней мере, старушек, которым из-за предпраздничного буйства пришлось покинуть свои привычные кресла. Но исчезли все, как будто им сообщили, что на этом клочке земли ожидается стихийное бедствие. Симха весело побежал к пруду. Ветра почти не было. Тонкие ветви плакучих ив, опушенные молодой листвой, колыхались, как зеленые вуали. Цивья и Эша спали под капюшоном коляски. Я отвезла их в конец дорожки и пошла за Симхой.
Несколько недель ушло на то, чтобы его приручить. Нас сблизил мой идиш, выученный с дядюшкой Апфелшниттом и не отличавшийся от идиша его мамы. Да и привратник, хотя я одевалась как гойка, вел себя со мною хуже, чем с любым из обитателей дома.
Вдобавок мы с Симхой почти каждый день покупали в кошерной булочной на Пеликановой улице полбуханки хлеба, чтобы весь его скормить уточкам. Тут были свои сложности. Симха, обладавший преувеличенным чувством справедливости, хотел, чтобы все уточки получили поровну, но наглые и толстые всегда торчали впереди. Пытаясь добросить хлеб до оттесненных в задние ряды, он раскручивался, словно дискобол. Мне приходилось ловить его, чтобы он сам не улетел к уткам.
Но перед праздником хлеб не продавался, и сегодня мы оказались у воды с пустыми руками. Симха не смеялся. Он серьезно смотрел на воду. Потом повернулся ко мне:
— А утята знают, что они — утята?
Я покачала головой:
— Если бы утята об этом знали, им захотелось бы узнать больше. Они отказались бы плавать в пруду, вышли на берег, пошли в школу, выучили алфавит.
Симха кивнул. Он знал алфавит. Авром научил его говорить буквы без запинки.
— Алеф, бейс, вейс, гимл, далет, хей, — начал он выпевать ивритские буквы.
Я присела на корточки и обняла его за плечи:
— И во всех школах было бы полным-полно утят. Они захотели бы узнать, где находятся Нью-Йорк и Северный полюс. Они захотели бы выучить Тору и научиться молиться.
— Вот здорово! — засмеялся Симха, который должен был с сентября идти в еврейскую начальную школу. Он сиял, представляя себе, как утята рассядутся рядом с ним на скамейке.
— Здорово? — спросила я. — Но тогда пруд опустеет.
Симха растерянно смотрел на покачивающихся на воде птиц.
— Некоторые пусть останутся.
— И никогда не узнают, где находится Нью-Йорк? И останутся глупыми до конца жизни? Им будет обидно.
Я встала и потянулась. Поколебавшись, он последовал моему примеру.
— А что это — Нью-Йорк? — спросил он.
— Нью-Йорк очень далеко, в Америке. И там живет утенок, который выучил алфавит. Его зовут Доналд Дак. Он умеет говорить и сам водит автомобиль. Но счастлив ли он?
На самом деле, нет. Дай утенку палец, он всю руку отхватит.
Мы подошли к коляске. Я подняла Симху повыше, чтобы показать, как сверкает в солнечных лучах пузырек слюны на губах спящей Цивьи.
— Шейн[8], — сказал он восхищенно.
Мы вместе повезли коляску по дорожке к скамейке, на которой обычно сидели. В тишине ясно слышен был скрип колес и хруст камешков под нашими башмаками. Симха снова принялся повторять вопросы, которые должен будет задать во время седера. Почему эта ночь непохожа на другие ночи? Почему мы едим пресный хлеб и горькие травы? Почему, почему, почему? Он шел рядом со мною в своем наглухо застегнутом лапсердаке. Чем отличается этот малыш от остальных? Почему я терплю ненависть его отца, безразличие его матери, его мерзких братцев и сумасшедшего привратника — ради того, чтобы провести с ним несколько часов?
Мы подошли к скамейке. Я пристроила коляску рядом и поставила ее на тормоз. Потом повернулась и увидела это. Белой краской через всю спинку было написано: ВОНЮЧИЕ ЖИДЫ.
— Смотри-ка, — сказал Симха, который успел уже забраться на скамью. Стоя на коленках, он водил пальцем по буквам, справа налево, как его учили дома. — Тут совсем нет флажков.
Я подошла и села рядом.
— Нет, — сказала я, — это не на иврите написано.
— А что здесь написано?
— Убери руку, тогда я прочту.
Он поднял вверх обе руки.
— Здесь написано: кряк-кряк-кряк.
Лицо его просияло. Я притянула его к себе, отвела волосы и поцеловала в обе щеки. Я как бы ограждала его от лавины грязных слов.
— Кряк, — выдохнул он, — кряк.
— Я вам не помешаю? — послышался чей-то голос.
Из-за слез, застилавших глаза, я не сразу узнала дядюшку Апфелшнитта. Он церемонно представился Симхе, вытащил из сумки подушечку и устроился рядом с нами, подложив ее под спину.
— Когда я шел в парк, то подумал, что краска должна бы уже подсохнуть.
— Откуда вы узнали?
— Утром, сразу после молитвы, я вышел из дому — я одуреваю от стука выбивалок, как будто армия проходит маршем, и в эти дни каждый год сбегаю из дому прежде, чем начинается шум. Так я пришел сюда и не мог найти ни одной скамейки. Краска еще не высохла, а мне не хотелось рисковать своим пальто.
Скамейки? Я огляделась.
— А что, другие скамейки тоже так выглядят?
Он кивнул.
— Все, включая звезды и планеты.
Вокруг стояла тишина, словно парк, затаившись, переживал собственный позор. И мы тоже в этом участвовали. Не потому, что заслужили это унижение, но потому, что с ним примирились. Надо бы взять топор и порубить скамьи в щепки, а мы сидим на них, дядюшка Апфелшнитт и я. Белые буквы у нас за спиною — как дощечка с именем.
Он легонько коснулся моего колена:
— Не позволяй себе терять чувство юмора. Бери пример с меня. С моей точки зрения, это примитивная живопись пещерных людей, не умеющих пользоваться языком даже для того, чтобы поддерживать простой диалог.
Он проводил нас до дому. На улицах теперь было тихо, почти так же тихо, как в парке. Дядюшка Апфелшнитт пел двойняшкам польскую песенку, и они смеялись с ним вместе из-под капюшона коляски. Симха тихонько крякал на ходу. В домах, мимо которых мы проходили, шли последние приготовления к празднику праздников. А я никак не могла понять, что же они, собственно, празднуют.
Дом напротив Королевского музея живописи, принадлежавший моей хозяйке, был сдан весь до последнего квадратного метра. Сама она жила на первом этаже, а остальные этажи заселял всякий сброд. На лестнице воняло плесенью, свет не горел никогда, и невозможно было разобрать, кто спускается тебе навстречу, не говоря о том, чтобы остановиться поболтать.
Я снимала чердак: комнату с маленькой, сырой кухней. В комнате стояли кровать, шкаф, стол и пара стульев. Книги выстроились стопками у стен. Три окна смотрели на площадь перед музеем и на его массивный фасад, украшенный по углам бронзовыми колесницами победы.
Дом рядом с нами был объявлен аварийным. Окна со стороны улицы были забиты деревянными щитами. На двери висела погнутая табличка с черепом и надписью: «Опасно для жизни». Там развелось множество мышей, они и меня навещали, не знаю, как им удавалось сюда пробираться. Одалживали, не спросясь, сахар и муку и оставляли помет в моих кастрюльках. По ночам я слышала, как они скреблись между потолком и крышей. Иногда, чтобы их унять, я взбиралась на стул и молотила метлой по скошенным стенам. Но обычно позволяла им резвиться, радуясь поводу не спать подольше, садилась к столу и погружалась в одну из лежавших там раскрытыми книг.
Кроме книг по еврейской религии и истории, добытых у букинистов, я читала книги по физике и натурфилософии из университетской библиотеки.
Астрономия очаровала меня в детстве, когда я соорудила в коробке из-под обуви модель ночного неба. Я оклеила ее изнутри плотной синей бумагой, а на заднюю стенку прилепила картонный серп месяца. Правда, он отвалился, когда клей подсох. Все звезды были на своих местах. Их изображали дырочки, проткнутые в бумаге толстой иглой. По вечерам я ставила коробку под настольную лампу, зажмурив один глаз, приникала другим к заранее проделанному отверстию, и Вселенная открывалась передо мною во всем своем величии.
Эта коробка занимала меня тогда почти так же, как сейчас — вычитанные из книг факты. Звезды оказались колоссальными газовыми шарами, внутри которых, под огромным давлением и при невероятной температуре, водород превращался в гелий. Некоторые звезды давно потухли, другие только рождались. Вселенная была полна красных, белых и голубых, юных и старых, горячих и холодных звезд, удерживаемых вдали друг от друга силой гравитации. Без гравитации Млечный Путь превратился бы в гигантский фейерверк. Без нее люди не смогли бы сделать ни шагу по Земле, и никогда не добрались бы до своих церквей, синагог и мечетей. Не Бог дядюшки Апфелшнитта, а гравитация управляет нашей жизнью. Но и эта наука меня не удовлетворила. Никто не мог внятно объяснить, кто или что есть Бог, и точно так же авторы научных книг не находили объяснения гравитации. Слишком много вопросов повисало в воздухе. Вселенная не была завершена. Вдруг какая-то из звезд не просто взрывалась, но поглощала все вокруг себя, создавая искривление пространства, черную дыру, где время останавливалось. Может быть, и законы физики там становились не такими, как в нашем мире?
