Мэри Володя раскусил быстро: она была очень избалована и обладала командным характером со склонностью к припадкам истерии, всегда неожиданным. Уже на второй день знакомства она ни с того ни с сего заявила, что подростком была так некрасива, что ненавидела родителей, себя, всех окружающих и хотела поджечь дом. Никто же не знал, что она вырастет такой beauty, добавила она с невинным самодовольством. Володе оставалось лишь промолчать: beauty Мэри можно было назвать лишь в остром порыве благожелательности. Она была приземиста, с широкими, как таз, бедрами, с толстыми, сильными, перекачанными, как у плохой балерины, икрами. Привлекательно было только ее лицо: темные густые волосы, рыжие на просвет, хорошенькие носик и губки, большие зеленые близорукие глаза, которые превращались в симпатичные щелочки, когда она смеялась, морща носик и открывая крупные зубы. Пара дополнительных уроков, которые Володя ей успел-таки дать, задерживаясь после занятий, увенчалась тем, что он получил приглашение познакомиться с ее родителями.
Так Володя и задумывал. Семейство Левитски занимало огромный четырехэтажный особняк в хорошем зеленом районе, где из цветных могли оказаться разве что мусорщики: папа известный lawyer по налоговой части, значит, очень богатый, что ж, все шло как по маслу. Мэри попросила захватить чего-нибудь вкусненького, остановилась на мороженом. Володя удивился, но купил — клубничное. Папа оказался строг и моложав. С лойершей язык оказалось найти проще, ее бабушка тоже была из Белоруссии, да-да, из Кишинева, она помнила даже pogrom, это ужас, ужас. Съели Володино мороженое, а больше ничего не предложили, даже чая. Но уже на другой день Мэри заявила, что на уикэнд они едут в Дэлавер, где у семейства — вилла на океане. Два часа, бензин мой, добавила она. И не подумав спросить, нет ли у Володи других планов на конец недели.
Ехали долго, то и дело застревали на каких-то мостах, где нужно было платить за проезд. Атлантический океан был сер, берег пуст, сосны в дюнах жались под резким ветром, казались сиротливыми. Пейзаж отдаленно напоминал Комарово, только без финских скал. Вилла на берегу была уже не четырех этажей, но скромная трехэтажная. Когда вышли на пляж, Володя изъявил решимость искупаться. Сумасшедший русский, сказала Мэри, пожав плечами, без восторга или умиления, на какие Володя тайно рассчитывал. Вода была ледяной, как в Неве на пляже у Петропавловской крепости в конце августа. Но в доме герой получил-таки теплый банный мохнатый халат и глоток виски. Он немножко опьянел и не помнил, как оказался в спальне на третьем этаже. Был неловок, Мэри смеялась, что русские все такие застенчивые, но он не обиделся, и всё получилось. В отличие от Мэри, натренировавшейся, видно, в школе и в кампусе, Володя действительно был почти девственником. Только однажды в Питере одна из товарок по ивритскому семинару после занятий увлекла Володю на чердак. Она расстегнула ему штаны и опустилась на корточки. Он с непривычки и от испуга быстро кончил. Она заметила и вправду не обрезанный, к тому же мальчик. Скорее всего, она увлекла его на спор с подружками. А, может, и со всем семинаром, нравы были вольные. У Володи дрожали ноги. Он был унижен, отчего-то хотелось плакать и дать девке в морду. После этого случая он с женщинами избегал общаться: так, обжимался иногда безо всякого удовольствия. А о поцелуях в губы и речи не было, мешало опасение, не дурно ли у него пахнет изо рта…
После всех процедур Володя захотел есть. Мэри предложила крекеры и пиво. Володя пива не пил, крекеров не ел: он вдруг почувствовал себя на высоте положения и позволил себе покапризничать. Мэри позвонила по телефону, и вскоре им привезли целый пакет вареных крабов. Володя слышал из столовой, как она в прихожей рассчитывалась с посыльным — восемьдесят долларов. Потом принесла из подвала бутылку розового прованского вина. Позже Володя смог убедиться, что такая существенная трата могла произойти в семье Левитски лишь по какому-то исключительному поводу. Скажем, по случаю помолвки дочери. А что эта поездка была именно что помолвкой, Мэри еще утром ему сказала, без обиняков. В Америке вообще принято обо всем уславливаться заранее, на берегу, как у нас говорят, никаких неясностей: да — да, нет — нет…
Перед тем, как отправиться в обратный путь, Мэри все тщательно убрала со стола, собрала мусор в пакет до крошки, их белье засунула в стиральную машину в подвальном этаже, родители не должны терпеть из-за нас неудобств. Володя и сам привык убирать за собой, не хуже Мануэля. Но сейчас с печалью вспомнил, как приятно ему было когда-то, в далекие времена, знать, что мать застилала его постель, пока он стоял в коридоре в очереди в общую уборную. И как она поила его липовым чаем с медом, когда простужался. Нет, здесь липовым чаем поить не будут, без разговоров сдадут в госпиталь. И потом ты же оплатишь счет из своей страховки.
С тем, что свадьба будет светская, без синагоги, родители легко согласились: что ж, современная молодежь бунтует против традиций отцов, это нормально, сказала будущая теща не без ханжества. А, может быть, Париж шестьдесят восьмого и собственные хиппи семидесятых кое-чему их поколение действительно научили. На то, чтобы снять за городом небольшой отель или хотя бы несколько номеров, у Володи денег не было. Родители невесты тоже не сочли нужным раскошелиться: они ясно показывали, что относятся к этому браку равнодушно. Ливитски смирились с мезальянсом дочери, — Володя был русским евреем, но это полбеды, Володя был нищим русским евреем, — поскольку она любила, как говорила ее мать, своего жениха. Но скорее потому, что дело шло к двадцати трем, а других шансов у Мэри не намечалось.
Праздновали в шикарном кабинете кошерного ресторана, устраивать домашнюю свадьбу тоже сочли предрассудком. Тесть за столом надел кипу и прочитал молитву. Немногие родственники тоже прочитали молитву, пригубили вина. В конце обеда Володя поцеловал новообретенной теще руку, та не была польщена, лишь чуть приподняла брови, но руки не отняла и равнодушно поцелуй приняла. Потом дежурно попросила беречь дочь, она у нас одна, поощрительно потрепала Володю по волосам. Договорились, что жить молодые будут при кампусе — пока не подыщут квартиру. Вскоре квартиру Володя нашел — в доме рядом с тем самым singleбаром, куда от нечего делать заглянули они как-то. И недалеко от того места, где тело Мануэля нашли под мостом. Вышло почти случайно, само собой, объявление подвернулось…
Я был у них дважды. В первый раз был приглашен на party по случаю новоселья и начала совместной жизни, будут только близкие друзья. Тогда я в первый раз видел жену Володи. Мэри на меня впечатления не произвела: Мэри как Мэри, среднестатистическая американская студентка из тех, что Анна Карамазов.
Прием был скромным, a lа фуршет. На столе сбоку широкой гостиной стояли початые бутылки, подавали очень жирный салат с семгой и майонезом и тарталетки с пармезаном. Приглашенных действительно было немного. Со стороны жены ее русский коллега Шульц, филолог, специализирующийся на русском Серебряном веке, подсматриваем, как там у них, у Блока с Бугаевым, туповато шутил он и подмигивал. Шульц был русский немец из Поволжья с женой, полной немолодой еврейкой с красивым усталым лицом и добрыми глазами, которых она не спускала с мужа, наверное, привыкла его любить. Он же хамовато объяснил, что в США его как раз жена и вывезла, была использована как транспортное средство, такая незамысловатая шутка по поводу жен-евреек бытовала когда-то в Союзе. Со стороны Теркина на торжестве был я, русский писатель, как представили меня чете Шульцев, и я не стал возражать.
Вечер прошел весело. Немец обвязал джемпер вокруг чресел и с бокалом виски со льдом, пританцовывая, по-жеребячьи играл торсом. У него была неприятная привычка не слушать собеседника, но повторять ровно то, что ему только что сказали. Я именно это и сказал, прервал я его на третий раз. Really обронил он и посмотрел на меня странно, видно удивляясь, что его перебили. Я налил себе бурбона — в то время я только открыл для себя копченый вкус кукурузного Jim Beam, напитка американских фермеров и нью-йоркских разноцветных алкашей, corn juice, как говорят здесь. Шульц довольно развязно ухаживал за Мэри, они, по-видимому, давно были накоротке, я и прежде замечал, что у личных еврейско-немецких отношений всегда несколько повышен градус. С бритого худого немецкого лица не сходила улыбочка советского кинематографического фашиста, когда тот по глупости вербует нашего разведчика, который ведь, фрицу невдомек, никогда не предаст своей родины: сладкий рот и холодный взгляд. Скотина, одним словом. Теркин показывал вид, что относится к происходящему безразлично, но заметно нервничал, очень по-русски следил, чтобы у всех было нóлито, эта шутка вовсе не шла ему. Жена Шульца обещала мне кое-что показать из мужниного, он ведь тоже пишет романы. Не без эротики, пикантно улыбнулась дама, хотя, кто знает, быть может, во всем, что не касалось мужа, она и не была глупа, лицо у нее было умное. Еще она успела пожаловаться, что на кафедре мужа, где сплошь советские эмигранты, интриг и доносов не меньше, чем было в СССР. А что ж они хотели, чтобы наша гуманитарная интеллигенция, перелетев океан, в одночасье стала другой?
