Не оскудела рука мамы, пьющей горячую сыновью кровь. Многорукая и тигриноглазая, кружилась она по залитой кровью и чёрной слюной комнате. А глаза безумцев тем временем погасли, так и не закрывшись. Их коготочки выскребли в стене огромные выбоины — мама как раз приготовила дрель ужаса, всё ещё надеясь извлечь сыворотку из детских мозгов, утомлённых предсмертием. Тушки певицы заплели свои волосы в тысячи косичек, вылезли в окно и, чинно рассевшись на ветке безымянного дерева, коротали время в обсуждении своих бессловесных подробностей и грызении конопляного Семёни. Тушки плодились как кролики в гробу, их становилось всё больше, а мама тем временем забавлялась с дрелью, разбрызгивая капли ужаса из своих ужасных желёз. Тушки строили глазки голове санитара, осторожно выбирающейся из тумбочки посредством ушей и языка. А одна, самая странная тушка обернула тельце в обрывок заскорузлого бинта и забавляла товарок рассказами о том, что Дева Мария на самом-то деле зачала Иисуса на одной из чудовищных оргий. Лишь осознав, что дело чревато размножением, она придумала историю, отдаленно напоминавшую ту, что прочёл птицеглазый жрец перед началом разврата. По иронии судьбы древнее божество, повелитель змеиных случек и карликов-целителей снизошло тогда на Землю, где и приглянулась ему беспутная отроковица Мария. Продолжение было банально, и дальше тушку никто не слушал. Все уже наблюдали за мамой и её подопечными.
А безумцы, чьи глаза давно смотрели сквозь стены (сквозь все возможные стены), всё глубже и глубже внедрялись в бетонную стену, в предчувствии дрели буравя её обгрызенными коготочками. Мама медлила. Она-то, как никто другой, понимала, что сыворотке нужно созреть, накопиться и лишь потом попасть в её алчущие закрома. Заклинания! Да, ведь всё дело в них. Они — тысячи слов и гортанных звуков — пропитали стены, они слепили саму эту клинику из криков и книжек, из слов и снов, из тётушек и дядюшек, тушек и пташек. Заклинания — это тот же цемент, из чего же ещё строить клиники? В застенках психушек матери с дрелями добывали, добывают и будут добывать сыворотку из предсмертных криков своих безумцев. Это — закон, построже многих других. Мама с дрелью и её агонизирующие отпрыски. Голова и пухлая певица. Вычурная картинка в дешёвом журнале для подростков, пресытившихся выпусками новостей. Старые песни о главном, но старое слишком ветхо, чтобы быть песней, — оно переродилось в безмолвный скрежет и крики, сквозящие во взглядах. Крики, рождающие драгоценную сыворотку, способную оживлять неродившихся и убивать тех, кто и так уже давным-давно мёртв. Зайдите в любую больницу — вы слышите, как стонет там все живое? Это мамы заводят свои дрели, принимая смену от пестрочулочных поджарых бабушек. А в это время дочери, коих не касаются предсмертные крики и прочие опыты, растят в себе нечто странное, чему так скоро предстоит повиснуть во благо науки. Едва оформившаяся инфанта с дрелью в руках. Юная нимфа, вскрывающая череп своему преждевременному порождению. Да, это картины, достойные чёрных вороньих перьев, по-прежнему скрипящих во мраке подземелий Безвременья.
А сыворотка — она давно в закромах. Она таится бесформенным зверем. Зверем, запертым в замке из стекла, зверем, подогретым на пламени горелки, зверем, постигшим свинцовый взгляд многих поколений мам, ушедших во тьму стеречь стеклянную грань. Не время оживлять, не время убивать. Не время отменить ужас. Ведь если это начнётся, больше не надо будет извлекать сыворотку, рожать сыновей для крика и дочерей для продолжения страха. Ему ещё долго длиться… Без него не будет ничего, Ни стен, истерзанных сыновьими коготками, ни розовых тушек на дереве, ни огромной головы санитара, перекатывающейся и лелеющей тишину своих мыслей. В этом всё дело… А ещё — в тигрином свете, треске сломавшейся метлы и осторожном звуке просыпающейся дрели. Это странно, но дрели спят, спрятав жала, спят в своих красных футлярах, превратившись в уютные куклы, подобные тем, что; тайно хранят в шкафах взрослеющие девочки. Дрель может спать годами, десятилетиями, молчаливо блуждая в хитросплетениях своих снов. Но горе тому, ради кого она проснётся!
Последняя осень патриарха
I
В один из тех странных дней, когда осень затихает в предчувствии первого снега, он в кои-то веки вышел на улицу — посмотреть, как живёт народ, эта аморфная масса, в чьей воле и силах в любой момент поднять кровавый бунт. И снова гордо понести вперёд знамя свободы с его портретом в красно-чёрных тонах. Снова скандировать его имя, превращаясь под гусеницами танков в вопиющее месиво. Он сновал суетливой лисицей по злачным местам боевой юности, пил и вникал в жизнь мира, давно ставшего для него чужеродной экзотикой — забавной, но далёкой. «Эй, а ты похож на самого!..» — сказал ему подвыпивший мужчина в одной из многочисленных дешёвых забегаловок. «Да, так уж мне не повезло», — ответил Правитель и растворился в гогочущей толпе своих отдыхающих подданных. Просто ещё один человек, зашедший пропустить кружку-другую перед тем, как заявиться домой — в маленький ад с криками, битьём посуды и скрежетом зубовным, ещё один посетитель этой огромной душной комнаты, где, кажется, всё пропиталось кислым запахом несвежей еды и дешёвого пива. «Снег-то когда пойдёт?» — спросил его кто-то.
«Когда надо, тогда и пойдёт…»
II
Тихим осенним днем, замершим в ожидании наступления белого безмолвия, она шла по улице, погружённая в свои мысли, подобно предсмертно сонным рыбам медленно плавающие в мозгу, не трогая, не будоража… Лишь случайные образы, мимолётные, блёклые, изредка всплывали из глубин подсознания, тут же растворяясь в нерешимых проблемах плавно текущего времени. «Прошла любовь, завяли помидоры», — да, кажется ей, именно так в своё время называли её все эти глупые дети из соседнего квартала, уже много лет бегающие за ней, обзывающие обидными словами, наталкивающие на нехорошие мысли. Помидоры завяли — вялые стебли мертвенно висят. Эти вонючие плети ещё предстоит собрать в дырявое ведро, пахнущее бесплодной землёй и гнилыми яблоками. Собрать, отнести на помойку, а потом долго отмывать руки от этого въедливого запаха душистым мылом, которое мать бережёт в дальнем углу шкафа. Мыть осторожно, ведь если она заметит, то ударит тряпкой. Будет обидно. Эта обида, затаённая в осени, пройдёт через всю долгую зиму с её навязчивыми праздниками и просочится в весну, затаившись в червоточинах злопамятных зрачков. А запах всё равно не исчезнет.
III
Правитель брёл мимо закоченевших зарослей высоких цветов с ещё сохранившимися жёлтыми соцветиями, давно превращёнными дождями в бесформенную паклю, склизко распадающуюся в руках при первом же прикосновении. Раздражение жизнью давно достигло предела, накопившись в нём досадной миной, ждущей своего часа в сухом охрипшем горле. Вдруг Правитель заметил существо, медленно бредущее вдоль ряда серых заборов, мимо всё того же исполинского сухостоя. Это была девушка, чей внешний вид выдавал уроженку одного из тех районов, о которых мэр и министры предпочитают не говорить. Были ли родней её родители — этого сказать никто не смог бы, но многие поколения, выросшие в прогнивших старых домах, дали о себе знать, наградив её серой печатью вырождения. Но в ней было нечто, необычное для Правителя, привыкшего к роскошным женщинам, которых специально отбирали для него, которые были счастливы побыть рядом с ним хотя бы несколько минут. Нет, она не была красива. Большинство мужчин сочли бы, что она невыносимо уродлива. Но его тянуло к ней, как тянуло в своё время в самый мрак городских трущоб.
«Эй!» — окликнул её Правитель. Девушка обернулась и дождалась, пока он подойдёт. Создавалось впечатление, что она ничего не боялась в своём мире. Не пугал её и этот неизвестный мужчина, так внезапно возникший на пустынной осенней дороге. Она молчала, ещё не до конца покинувшая сферу, где живут её долгие мысли. «Малыш, пошли ко мне в гости…» «Помидоры…» — автоматически произнесла она. «У тебя будет много! Сколько захочешь!» — «Собирать…» — «В моей теплице ты сможешь их собирать! Круглый год, изо дня в день!»
Правитель протянул к ней руки, рванулся вперёд; успев сгрести девушку огромными пухлыми руками. Странные для этих мест сила и гордость проснулись в ней… Она вырвалась, наградив Правителя царапиной, алевшей теперь на щеке обидной отметиной, и с нечленораздельными криками умчалась, скрывшись в одном из черневших неподалеку домов.
Правитель достал телефон. «Да. Да всё со мной нормально. Да. Ты излови тут суку одну и мне приведи. Не, она тебе не понравится. Но потом можешь побаловаться. Где? В пяти кварталах от мэрии раньше пруд был, знаешь? Да… Там ещё сарай, там она и засела… Родители? Да что хочешь, то и делай. Мать? Не думаю, что красивая… Да…» Он не успел договорить. С диким воплем существо, теперь ещё менее похожее на человека, прыгнуло ему на спину и вцепилось в глаза. Грязные пальцы проникли глубоко, и через какое-то время Правитель затих. Тем временем пошёл первый снег, и его кровь смешивалась с тонкими струйками талой воды, огибала пальцы, сведённые истерикой, и капала в сероватое месиво заброшенной дороги. Голос озверевшего существа разносился недалеко, гасимый крупными хлопьями, решившими лечь надолго.
