Андрей прислушался — сзади доносилось умиротворяющее бормотание мамы Люды:
— Ну, вот так, ну, вот и ладно, дочка моя умная, разумная, а головочку теперь сюда положи…
Андрей обернулся, взглянул в щель между креслами: кофейного человека как ветром сдуло, вон он сидит позади, у прохода, надутый, руки все в кольцах, аристократ, вождь, наверное, племенной, а мама Люда укладывала Настасью на двух свободных местах, укрывая ее коротеньким аэрофлотовским пледом. Настасья мучилась, лицо ее с прилипшей ко лбу челочкой и с зажмуренными глазами было белее наволочки. «О-ох», — простонала она неожиданно взрослым женским голосом. И Андрей поспешно отвернулся.
Видя, что мальчик не склонен поддерживать разговор, подсадной агент угомонился. Отвалив назад спинку кресла, он достал журнал «Крокодил», надел очки (это были замечательные, наверняка дорогие очки в массивной оправе с затемненными коричневатыми стеклами) и принялся сосредоточенно и серьезно изучать карикатуры, время от времени брезгливо отстраняясь, как будто бы там изображалась интимная жизнь земноводных.
Между тем тугая щечка ровесницы снова выступила из-за высокой, спинки кресла, гладкая, как молодой месяц, и на поручне показался снисходительный голый локоток. Сердце у Андрея вздрогнуло, как поплавок от первой поклевки: простая пробка, проткнутая куриным пером, только что стояла неподвижно на зеленой воде — и вдруг стеклянно и тоненько тюкнула. Для кого — мелочь, а для него это был знак, что все правильно, что Кареглазка согласна лететь с ним до конца и что там ее уже ждут.
Это не помешало Андрею ревниво отметить, что Кареглазка говорит на чужом языке легко, будто воду пьет, такого легкого английского Андрей еще не слыхал: скиталец из института Мориса Тереза, кичившийся своим американским произношением, выпячивал нижнюю челюсть и шамкал ртом, как будто ел горячую перловую кашу. Собственно, этот оболтус и не учил ничему, только сквернословил по-английски да пел дифирамбы «штатникам», и Андрей терпел его лишь из уважения к его бедности и бездомью, а языком занимался сам, идя первобытным путем и затверживая по десять слов в день.
То, что мальчик в клетчатом пиджаке завистливо прислушивается разговору, Кареглазке было, несомненно, известно, и она слегка манерничала: выпячивала губы больше, чем следует, и, произнося межзубные, дразнила ярким кончиком языка. Мать нехотя отвечала ей грудным меццо, потом вдруг зашевелилась, повернулась — и Андрей даже испугался, увидев так близко ее желто-пегие глаза. В каждой человеческой физиономии зашифрована морда животного, в этой, коротконосой, щекастой и зобастой, деформированной возрастом, явственно проглядывал недружелюбный мопс. Дама холодно оглядела Андрея, потом перевела взгляд на резидента. Британец, словно этого и дожидался, с непостижимой быстротой совершил несколько телодвижений: свернул в трубочку свой «Крокодил», запихнул его за прижимную сетку, сорвал с носа очки и, резко выгнув спину и подавшись вперед, осклабил в любезной улыбке ровные лошадиные зубы. При этом кожа головы у него дернулась вместе со всеми наросшими на ней волосами. Улыбка агента осталась, однако же, без ответа. Дама лишь скользнула по нему взглядом, и лицо ее исчезло. Минуту спустя исчез и локоток. Смутившись, Андрей покосился на отца. Иван Петрович спал, свесив голову уже набок, в проход, и стюардесса, как раз проходившая мимо, бесцеремонно потеснила его бедром. Андрей снял с отца очки, сунул их ему в нагрудный карман пиджака, потом обнял его за плечи и попробовал усадить подостойнее. В конце концов это ему удалось, потому что отец, как тряпичный, согласен был принять любую позу.
— Это ж надо так спать, — проворчал Андрей, приглаживая ему волосы и поправляя галстук.
— Притомился Иван Петрович? — раздался за его спиной скрипучий голос.
Это было уже чересчур. Покраснев от испуга (и отчасти от негодования), Андрей обернулся. Агент глядел на него в упор, губы его морщились в сатанинской улыбке, змеившейся пороками того мира, где, в отличие от нашего, все покупается и все продается.
— Не бойся, юноша, — сказал беловолосый, — мы с твоим батюшкой будем работать в одном университете. В министерстве нас знакомили, но сегодня он не соизволил меня признать.
И изящным жестом засунув два пальца в жилетный карман, беловолосый достал и протянул мальчику щегольскую визитную карточку с золотым обрезом, на которой золотыми же буквами по-английски (а на обороте по-русски) было написано, что Ростислав Ильич Дицкий является профессором, доктором наук, специалистом в области международного права, членом каких-то там коллегий, корпораций, ассоциаций, Союза журналистов и прочая, прочая… Пристыженный Андрей смотрел на эту острую, как лезвие, картонку и не знал, что с нею делать.
— Оставь себе на память, — сказал Ростислав Ильич. — И не принимай на веру все, что там написано. Визитная карточка — это еще не документ. Не профессор, а преподаватель, не доктор, а кандидат, я бы мог объявить себя академиком, многие так и делают. Там, куда мы с тобою летим, все заказывают такие карточки, быстро и дешево, а главное — никто не допытывается, верно ли то, что ты хочешь изобразить. Просто повальная мода, и папа твой закажет, и ты, я полагаю, не устоишь. Будь я мальчишкой — не стал бы мелочиться, сделал бы себе визитную карточку императора южных морей или, скажем…
Он пощелкал пальцами, подыскивая подходящий титул.
— Великого Инквизитора Обозримой Вселенной, — подсказал Андрей. Он сделал это из сострадания, чтобы облегчить жизнь беззлобному человеку. Навыка разговаривать с подростками Ростислав Ильич не имел: он не то чтоб фальшивил и лебезил, но — неестественно форсировал оживление. Примерно так же вел себя выступавший в «реальном училище» детский писатель из Москвы, Андрей с трудом досидел до конца мероприятия: сил не было смотреть, как человек мучается.
— Ого! — сказал Ростислав Ильич с одобрением и, прищурясь, поглядел Андрею в лицо. — Вот это заявка. Откуда родом?
— Из города Щербатова, — ответил Андрей и напрягся, уловив в этом невинном вопросе хитрый подход к теме «Как же это у вас получилось?». «Вот-вот, сейчас», — думал он, чувствуя, как все поры его кожи выделяют тревожное вещество, вроде даже с острым запахом муравьиного спирта.
— Из города Щербатова! — многозначительно повторил Ростислав Ильич. Совершаем путешествие в землю Офирскую?
Намек Ростислава Ильича был понятен каждому грамотному щербатовцу: экскурсоводы краеведческого музея квалифицированно разъясняли всем желающим, что название их старинного города не имеет ни малейшего отношения к мракобесу, сенатору и тайному советнику князю Мих. Мих. Щербатову, типичному представителю реакционной аристократии XVIII века, автору трактата «О повреждении нравов России» и «Путешествия швецкого офицера в землю Офирскую», последовательному отрицателю равенства людей как такового. Впрочем, творения бранчливого князя были в музее представлены (титульные листы, во всяком случае), им отведен был специальный стенд. Красовался там и портрет безбородого аристократа в жидких кудельках со спесивым и вместе оскорбленным лицом, на груди его сияла звезда, вызывающая споры щербатовских мальчишек: то ли вышита, то ли приколота. В доме Тюриных имелась скверно выполненная ксерокопия статьи князя Щербатова под названием «Примерное времяисчислительное положение, во сколько бы лет, при благополучнейших обстоятельствах, могла Россия сама собою, без самовластия Петра Великого, дойти до того состояния, в каковом она ныне есть в разсуждении просвещения и славы». Эта статья считалась крамольной, и говорили о ней вполголоса. Иван Петрович не лишен был вкуса к старинным речениям и в свободное время для души занимался щербатоведением, надеясь в будущем как-нибудь написать книжку о «времяисчислительном положении». В хорошем настроении отец не упускал случая щегольнуть словечками князя Михаилы Михайловича, как будто это был его закадычный друг.
Так что ошибка Ростислава Ильича была для иногороднего вполне простительна, а воодушевление, с которым он поспешил щегольнуть своей эрудицией перед подростком, очень к нему располагало. Нет, подумал Андрей, это не подсадной провокатор: на подвох такой человек не способен.
Он стал разъяснять Ростиславу Ильичу его заблуждение, говоря путанно и многословно — из деликатности, разумеется, не каждому профессору понравится, когда его поправляют, но тут в разговор вмешалась Людмила Павловна, с материнской гордостью прислушивавшаяся, как ее старшенький на равных разговаривает со взрослым.
— А вы не по-английски случайно беседуете? — вновь высунувшись между спинками кресел, спросила она. — У Андрюши очень хорошо получается, заслушаться можно.
Ростислав Ильич обернулся и ответил в том смысле, что у них еще все впереди.
