И вот однажды, через год или два, я увидел скульптора на улице. На нем была темно-синяя полицейская форма с золотыми капитанскими погонами и аксельбантами, лакированные сапоги. Сначала я подумал, что обознался: скульптор-полицейский был от меня на значительном расстоянии. Но он тоже заметил меня и неловко улыбнулся. Я беспомощно оглянулся, охваченный глупым желанием спрятаться, но поскольку прятаться было некуда, попятился и, наверное, повернул бы назад, если бы не мое врожденное упрямство: «Почему я должен возвращаться? Пускай возвращается он». Так я и прошел мимо него, глядя куда-то поверх его головы.
А ведь он был крепкий и сильный человек, такой крепкий и сильный, что я мог бы поспорить – сломить его невозможно, даже переехав трактором. Но вот же, сломили. И не трактором, а мелкими посулами и… лакированными сапогами.
Этого я не понимал. Как не понимал и ту маленькую, стеснительную девушку, которую иногда встречал на наших кружках и молодежных сходках. Вообще-то, я не обращал на нее внимания, потому что она была не из броских, а из тех, что обречены жить и умереть в тени. Прожила она совсем мало: ушла в партизанский отряд и погибла в бою. А мне-то казалось, что она несмелая и тихая, из тех, кто и муравью уступает дорогу.
Я думаю, что настоящий писательский труд начинается с того простого открытия, что ты не знаешь людей, да и потом его сопровождает мысль: ты все еще не знаешь их, не понял до конца. Кто думает, что знает все, не испытывает потребности искать, а литература – это поиск, разумеется, успешный поиск, но окажется ли он успешным, этого никто не может обещать заранее.
Бессонными ночами и в часы одиночества все эти истории, свидетелем которых мне довелось быть в нашем квартале, в нашем городе, всплывали в памяти помимо моей воли. Я думал о них просто так, как думаешь над ребусом, чтобы убить время. По крайней мере тогда мне и в голову не приходило использовать их как темы. Мне казалось, что нетрудно придумать что-нибудь поинтереснее, чем эти городские драмы. В душе я все еще надеялся, что напишу интересную книгу. Она будет начинаться именно так:
«Дорога в Санта-Крус узкая и размытая дождями, но самым неприятным было не это…»
Я надеялся, что напишу роман, для которого пока что был готов только вступительный пассаж. Надеялся, хотя был ярым сторонником социального искусства. В кафе «Средец» мы только и говорили об этом социальном искусстве, спорили о принципах социалистического реализма. Но я был убежден, что социалистический реализм – это не обязательно описание только житейской прозы, что если искусство преподносит тебе то же самое, что преподносит и жизнь, то от такого искусства нет никакой пользы.
Мой друг Макето, который тогда учился в Академии художеств, приехал как-то в свое село. Родители как раз только что побелили комнаты.
– На этой стене я нарисую тебе большую картину, – сказал Макето сестре, хотел обрадовать ее.
– Какую картину?
– Я нарисую тебе голубое небо, под ним зеленые холмы, а на переднем плане широкое поле колосящейся пшеницы.
– Поле? – нахмурилась сестра. – Да я целый день гну спину в поле, а ты хочешь, чтобы я, вернувшись домой, снова на него смотрела?
Вот и я, как сестра Макето, мечтал о чем-то таком, что отличалось бы от каждодневного, потому что в жизни нашей тогда было много неприглядного, много грязи. Грязь была на улице и в быту. Осенние рассветы с туманами, толпы спешащих на работу мрачных людей, мальчишки, продающие газеты и выкрикивающие тревожные новости; закопченные фасады домов, окна, завешенные черной бумагой, с наклеенными на стекла белыми полосами на случай бомбардировки; толкучка, гам и моросящий холодный дождь на базаре, где можно было купить только желтые тыквы да всю в грязи свеклу; провонявшие горелым жиром трактиры, и бедняки, заливающие горе дешевым вином; растрепанные старые проститутки на улице Сердика, высматривающие свои жертвы из темных подъездов, где пахнет грязным бельем; длинные вереницы легковых автомобилей серого цвета, набитых немецкими солдатами, отправляющимися в неизвестном направлении; уличные перекрестки, куда мы стекались на демонстрации и обнаруживали, что полиция уже окружила их; тесные мансарды, где мы курили и спорили до хрипоты, – все это я знал слишком хорошо, чтобы увидеть в этом увлекательный сюжет, а не обычные будничные картины.
И вот однажды капризная судьба, которая обычно довольно грубо обходится с дебютантами, неожиданно смилостивилась надо мной и подарила мне экзотическую тему, совсем готовую. Действительно готовую – только садись и пиши!
Я ездил в Пловдив – мне нужны были книги из городской библиотеки, т. к. я сам писал большую книгу о современном искусстве. Ни больше, ни меньше как «Историю искусства XX века». Я молодой, но многообещающий автор, только что окончивший гимназию, работал в кабинете Вичо Иванова. Однажды утром, войдя туда, я застал его беседующим с каким-то не первой молодости человеком, худым и настолько загорелым, что он походил на индейца.
– Это брат Теодора Траянова, – представил мне Вичо незнакомца. – Только что вернулся из Южной Америки.
«Южная Америка… – подумал я с ностальгией. – Дорога в Санта-Крус узкая и размытая дождями…»
Брат Траянова оказался трудным собеседником. Не потому, что был молчалив, а потому, что потерял голос. Слова он выговаривал со страшным хрипом. Но за какие-то полчаса я приноровился расшифровывать этот хрип и засыпал его таким количеством вопросов, что Вичо оставил нас и ушел по своим делам.
Траянов, по его рассказам, которые я никогда не пытался да и не мог проверить, много лет провел в Южной Америке, по неисследованным рукавам Амазонки заплывал далеко в джунгли, по воле случая попал к индейцам полудикого племени и завоевал уважение туземцев умением лечить лихорадку с помощью обычной хины. Траянов стал правой рукой вождя племени, а после его смерти сам был избран вождем. Племя имело примитивную организацию, но располагало огромным количеством золота, добываемого в джунглях. Он регулярно посылал экспедиции на лодках к ближайшему городку, покупал одежду и медикаменты, оружие и сельскохозяйственный инвентарь, даже создал армию, защищавшую племя от белых авантюристов. Но со временем одиночество все больше донимало его, и настал день, когда он вернулся в цивилизованный мир. Индейцы проводили его с царскими почестями. Купив имение на каком-то острове, он женился. И тогда его стала терзать ностальгия, но на этот раз – по дикой жизни в джунглях. Поэтому раз в год он навещал племя, используя для этой цели катер. Однажды во время такого путешествия он почувствовал жажду. Стояла адская жара. Емкость для воды оказалась пустой, а грязная вода Амазонки была непригодна для питья. Тогда он достал из холодильника лед, растолок его и проглотил еще не растаявшим. С тех пор потерял голос.
То, что я рассказываю, – это не история Траянова, а стержень, на который были нанизаны разные его истории. Их было много, дюжина или больше, – история о золоте, о приключениях в джунглях, о перестрелках, о смертельной опасности и еще бог знает о чем. Единственным вещественным доказательством всей этой долгой и необычной одиссеи служил индейский пояс, который Траянов носил под европейским пиджаком. Пояс был золотым, сплетенным из длинных нитей, а застежка сделана в виде двух змеиных голов. Эффектный и тяжелый пояс и все же легковесный как доказательство.
Но смуглый худощавый мужчина приехал в Болгарию лечиться, а не подтверждать факты своей биографии. Кто-то внушил ему, что родной климат вылечит его. Он надеялся, что исцелится и вернется в Южную Америку, где его ждали жена и дочь. Но не исцелился. Умер от рака горла.
Лично мне не нужны были никакие доказательства. Я был настолько очарован историями Траянова, что, вернувшись в Софию, поспешил рассказать их моему другу Павлу Вежинову. Мы сразу же решили написать роман сообща. Истории – мои, беллетристический опыт – его.
Вклад Павла не ограничился опытом, он обеспечил и публикацию. Публикацию не в виде отдельной книжки – о таком тогда мы не смели и мечтать, – а в одном охочем до сенсаций софийском еженедельнике, название которого я уже не помню. Сперва мы обсудили повествование в общих чертах, потом выдумывали пассаж за пассажем и отстукивали их на машинке. История печаталась в приложении и сначала была довольно забавной, по крайней мере так казалось нам, авторам, но постепенно стала надоедать. Так и не помню, завершили мы ее или оборвали, не доведя до конца. Тем более, что конец истории – понятие довольно неопределенное, по крайней мере до тех пор, пока ты не убил героя.
Как бы то ни было, экзотическая находка, обещавшая мне счастье, превратилась в разочарование. Издали яркая и роскошная, вблизи она съеживалась и бледнела. Схемы элементарных ситуаций и элементарных переживаний чередовались и повторялись до бесконечности или, по крайней мере, до тех пор, пока забывалось, когда и зачем мы начали писать эту историю. Экзотическая тема только издали представлялась загадочной, а вблизи оказалась обычной и банальной до тошноты, обычной и банальной еще с детства, со времен Майна Рида.
