После уроков полкласса побежало на пляж искать крабов, чтобы проверить правдивость маминого рассказа. Нам попалось несколько незаложенных нор, и мальчишек это убедило, хотя одного взгляда на синее небо было вполне достаточно, чтобы предсказать погоду. На самом деле крабы меня не интересовали. Найдя прутик, я большими буквами нацарапала на песке, выше линии прилива, имя «ПИП». А бороздки выложила белыми сердцевидными семечками.
«Большие надежды» плохи лишь одним: это односторонний разговор. Я не могла в нем участвовать. Иначе я бы поведала Пипу, что моя мама выступила перед нашим классом и что на расстоянии — хотя бы и с одной из задних парт — она показалась мне совсем другой. Более враждебной. Когда она упорствовала, все ее колючки проступали наружу. Казалось, будто сквозняк цепляется за ее кожу. Двигалась она медленно, как большой парус, преодолевающий сопротивление ветра. А на этот раз она вдобавок прятала свою улыбку, и очень жаль, потому что улыбка у нее была редкой красоты. Иногда по ночам лунный свет выхватывал из темноты ее сверкающие зубы, и я знала, что она улыбается. И эта улыбка говорила, что мама еще не погрузилась в свой взрослый мир, а тем более — в тот потаенный мирок, где она знала себя, как никто другой, и отгораживалась от людей заслоном этих великолепных, сверкающих в лунном свете зубов.
Что бы я ни рассказывала Пипу о маме, он меня не слышал. Мне оставалось только брести за ним по чужой стране, где было место и болотам, и свиному паштету, и людям, которые изъяснялись длинными, не всегда понятными фразами. Бывало, мистер Уоттс дочитывал какой-нибудь отрывок, а мы так и не понимали ни бельмеса и подчас откровенно переключались на гекконов, снующих по потолку. Но стоило ему вернуться к Пипу и заговорить его голосом, как мы все невольно обращались в слух.
Чтение продвигалось, и со мной что-то стало происходить. В какой-то момент я почувствовала, что вросла в повествование. Мне не отводилось в нем никакой роли, ничего такого; на странице меня не было видно, но я находилась там, я определенно находилась там. Я хорошо чувствовала этого белого мальчонку-сироту и тесное, хрупкое пространство, где он метался между своей злющей сестрицей и милым Джо Гарджери: точно такое же тесное пространство образовалось между мистером Уоттсом и моей мамой. И я понимала, что мне придется выбирать между ними.
Набег краснокожих подействовал на людей по-разному. Одни, не таясь, прятали в джунглях запасы съестного. Другие строили планы побега. Размышляли, куда податься и чем жить. А моя мама погрузилась в историю нашего рода и вдалбливала мне все, что знала сама.
Ее рассказ начался с таинственной летучей рыбы. Бесконечная вереница людей, о которых я никогда не слышала, перемежалась морскими богами и черепахами. Имена в одно ухо влетали, а из другого вылетали. Уж очень их было много. Прошло немало времени — во всяком случае, так мне показалось, — прежде чем эта история подошла к концу. Наступило молчание. Из темноты сверкнули белизной мамины зубы.
— А матерью Лупоглаза, — сказала вдруг мама, — была бронзовая кукушка.
Такую птицу я знала. В свой сезон бронзовые кукушки покидали наши края. Они тянулись в южную сторону, к чужим гнездам. Каждая находила гнездо по себе, выбрасывала из него яйца и подкидывала свои, а потом улетала восвояси. Кукушата росли без матери.
В потемках мама прищелкнула языком. Она считала, что как нельзя точнее описала мистера Уоттса. Ей не дано было увидеть то, что видели мы, дети: его доброту. Она видела только белого человека. А белые люди сманили ее мужа — моего отца. По вине белых закрыли рудник и началась блокада. Правда, от белого человека пошло имя нашего острова. Даже я получила свое имя от белых. А нынче всем стало ясно и другое: мир белых о нас позабыл.
Накануне Рождества еще двое младенцев умерли от малярии. Мы их схоронили и украсили могилки белыми раковинами и галькой с пляжа. Ночью мы прислушивались к причитаниям несчастных матерей.
Их горе возвращало нас к мыслям о тех бедах, истоки которых мы по молодости лет постичь не могли. Мы знали, что вода в реке больше не пригодна для питья, что медный шлак после сильных дождей впитывается в почву. Рыбаки сетовали, что в открытом море расплывается красноватое пятно, которое уже перетекло за рифы. Одного этого было достаточно, чтобы возненавидеть рудник. Были и другие причины, которые я поняла много позже: грошовое жалованье рудокопов, круговая порука среди краснокожих, которые толпами валили к нам на остров, нанимались в горнорудную компанию и продвигали своих на теплые места.
У нас в деревне кое-кто принимал сторону повстанцев, в том числе и моя мать. Впрочем, подозреваю, что это делалось в пику отцу, который, как она говорила, «жировал» в Таунсвиле. Но по большей части людям хотелось только одного: чтобы закончилась бойня, чтобы вернулись белые и открыли рудник. Люди хотели, как раньше, делать покупки. Хотели зарабатывать, чтобы приносить в дом продукты. Печенье, рис, тушенку, рыбные консервы, сахар. А сейчас наша пища ничем не отличалась от дедовской: батат, ямс, кура, манго, гуава, маниока, орехи, крабы.
Мужчины скучали без пива. Кое-кто гнал брагу. По ночам над деревней неслись пьяные вопли. Мы боялись, как бы дебоширы не привлекли внимание карателей. В темноте я слышала, как мама предает их анафеме за богохульство. Брага туманила им рассудок. Знай они, что завтра настанет конец света, и то не перестали бы сотрясать ночь своей бранью.
Но этой ночью мы услышали совсем другой голос — голос разума. Один-единственный ровный голос заставил умолкнуть пьяные крики. Я этот голос узнала сразу. Он принадлежал отцу Мейбл, незаметному человеку с приплюснутым носом и спокойными, внимательными глазами. Когда Мейбл оказывалась рядом, он, смеясь, дергал ее за косички. И светился счастьем. Видно, была в нем какая-то мощь, потому что он в одиночку вышел к перепившимся ночным гулякам. Он не повышал голоса, а потому слов мы не разобрали, слышали только плавное течение его речи, и очень скоро, к нашему изумлению, один из пьяниц разрыдался. Вот так-то. Отец Мейбл силой слова превратил хмельного буяна в плачущего ребенка.
На что я надеялась? Если честно, просто надеялась — и все, но по-особенному. Верила, что жизнь может круто перемениться, ведь с Пипом именно так и произошло.
Сначала его пригласила к себе в дом богачка мисс Хэвишем, чтобы он играл в карты с ее воспитанницей Эстеллой. Мне никогда не нравилась Эстелла. Сейчас могу сказать, что я ревновала. Другая обитательница этого дома, хитрая Сара Покет, тоже была мне противна. Я не могла дождаться, когда придет время расставания с мисс Хэвишем.
Из книги мы узнали, как внезапно может перемениться жизнь. Пип уже четвертый год служил подмастерьем у Джо Гарджери. И значит, обогнал меня годами. Но это не имело значения. Он все равно оставался мне другом, товарищем, о котором я тревожилась и много думала. Со временем он станет кузнецом — все к тому шло. Кузнец. Еще одно слово, которое нужно было уточнить. Мистер Уоттс сказал: это больше чем ремесло. Для мистера Диккенса это не просто мастеровой, который изготавливает подковы. Пип усвоил обычаи, из которых складывалась жизнь кузнеца: по вечерам, например, сидел в компании Джо Гарджери и других завсегдатаев у очага в трактире с забавным названием «Три Веселых Матроса», пил эль и слушал всякие россказни.
И вот как-то раз является туда незнакомец и требует к себе Пипа. Это мистер Джеггерс, стряпчий из Лондона. Нам, детям, он казался храбрецом. Не побоялся прийти к чужакам, да еще и пальцем тычет. Желает поговорить с Пипом без свидетелей. Тогда Джо и Пип приводят его домой, и там он объявляет цель своего приезда. У него есть сообщение для Пипа. В жизни мальчика вот-вот должна произойти перемена.
Тут чтение прервалось: мистеру Уоттсу пришлось объяснять значение слова «стряпчий», а потом и «благодетель», что в итоге привело нас к слову «наследник». Сообщение стряпчего заключалось в следующем. Пип оказался наследником большого состояния, но благодетель пожелал остаться неизвестным. На эти деньги предполагалось сделать Пипа джентльменом. Значит, его ожидало превращение — знать бы еще какое.
Услышав это в первый раз, я не могла успокоиться до конца главы. Мне не терпелось узнать, в кого он превратится, чтобы понять, сможем ли мы остаться друзьями. Я совсем не хотела, чтобы он менялся.
Потом мистер Уоттс завел речь о том, что значит быть джентльменом. Хотя слово «джентльмен» можно понимать по-разному, учитель считал, что прежде всего оно подразумевает определенное поведение человека в обществе.
— Джентльмен — это человек, который всегда ведет себя достойно, несмотря ни на что. Даже в самых тягостных и трудных обстоятельствах.
