Ей нужно было рассказать мне все — несомненно на днях она уже рассказала всю свою историю Адаму и тот слушал пощипывая себя за бороду с мечтою в отдаленном взоре чтобы выглядеть внимательным и любовником в унылой вечности, кивая — теперь же со мной она начинала все заново но как будто (как я думал) брату Адама гораздо сильнее любящему и больше, более благоговейно выслушивающему и принимающему ближе к сердцу. — Вот они мы во всем сером Сан-Франциско серого Запада, можно было почти почуять дождь в воздухе и далеко за всею ширью земли, за горами дальше Окленда и гораздо дальше Доннера и Траки лежала великая пустыня Невады, пустоши уводящие к Юте, к Колорадо, на холодные холодные стоит грянуть осени равнины где я продолжал воображать себе этот ее полукровка-чероки бродячий папаша валяется брюхом вниз на платформе а ветер треплет его тряпье и черную шляпу, его бурая грустная физиономия видела всю эту землю и все это опустошение. — В иные мгновенья я представлял себе его вместо этого работающим сборщиком где-нибудь под Индио и жаркой ночью он сидит на стуле на тротуаре среди мужиков в одних рубашках перекидывающихся шутками, и он сплевывает а те говорят: "Эй Ястреб Тау ну-ка расскажи нам еще ту историю как ты угнал такси и доехал на нем аж до Манитобы в Канаде ты когда-нибудь слыхал как он ее рассказывает, Сай?" — У меня было видение ее отца, он стоял во весь рост, гордо, красивый, в унылом тусклом красном свете Америки на углу, никто не знает его имени, никому нет дела…
Ее маленькие истории о собственных безумствах и приключеньицах, о пересечении всех границ города, и курении слишком много марихуаны, в чем для нее было столько ужаса (в свете моих собственных погружений касательно ее отца зачинателя ее плоти и ужаснувшегося предшественника ее ужасов и знатока гораздо больших безумств и безумия чем она в своих возбужденных психоаналитиком треволненьях могла бы хоть когда-нибудь даже только вызвать в воображении), образовывали лишь фон для мыслей о неграх и индейцах и Америке в общем но вместе со всеми обертонами "нового поколения" и другими историческими замороками в которые ее теперь закрутило точно так же как и всех нас в Забойно-Европейской Печали всех нас, та невинная серьезность с которой она рассказывала свою историю а я слушал так часто и сам рассказывал — распахнув глаза обнимаясь на седьмом небе вместе — хипстеры Америки посреди 1950-х сидящие в полутемной комнатке лязг улиц за голым мягким подоконником окна. — Забота о ее отце, поскольку я сам бывал там и садился на землю и видел рельсы сталь Америки покрывающую землю наполненную костями старых индейцев и Коренных Американцев. — Холодной серой осенью в Колорадо и Вайоминге я работал в полях и смотрел как индейцы-сезонники вдруг выныривают из кустов у полотна и движутся медленно, тягуче отхаркиваясь, забывая смахнуть слюну с подбородка, морщинистые, в великую тень света таща на себе котомки и всякую ерунду тихо переговариваясь друг с другом и так далеки от всяческих забот батраков в поле, даже негров с шайеннских и денверских улиц, джапов, армян и мексиканцев общего меньшинства всего Запада что смотреть на индейцев по-трое или по-четверо пересекающих поле и железнодорожные пути это как что-то невероятное для чувств будто во сне — ты думаешь: "Они должно быть индейцы — ни единая душа на них не смотрит — они вон туда идут — никто не замечает — не важно в какую сторону они идут — в резервацию? Что у них в этих коричневых бумажных пакетах?" и только с большой долей усилия ты понимаешь "Но ведь именно они населяли эту землю и под этими громаднейшими небесами именно они беспокоились и плакали на похоронах и защищали жен целыми нациями собиравшимися вокруг вигвамов — теперь же рельсы бегущие по костям их предков ведут их вперед указывая в бесконечность, призраки человечества легко ступающие по поверхности земли так глубоко гноящейся наваром их страдания что нужно копнуть лишь на фут вглубь чтобы наткнуться на ручку ребенка. — Пассажирский экспресс со скрежещущими дизельными яйцами мимо гррум, грумм, индейцы лишь подымают взгляд — Я вижу как они исчезают пятнышками перед глазами…" и сидя в краснолампочной комнатке в Сан-Франциско теперь с милой Марду я думаю: "И это твоего отца я видел на серой пустоши, проглоченного ночью — из его соков возникли твои губы, твои глаза полные страданья и печали, и нам не знать его имени или имени его судьбы?" — Ее смуглая ручка свернулась в моей, ее ногти бледнее кожи, и на ногах и скинув туфли она втискивает одну ножку мне между бедер для тепла и мы говорим, мы начинаем наш романтический роман на более глубинном уровне любви и историй уважения и стыда. — Ибо величайший ключ к мужеству есть стыд и смазанные лица в пролетающем поезде ничего не видят снаружи на равнине кроме фигур бродячих сезонников укатывающихся прочь из поля зрения…
"Я помню как-то в воскресенье, пришли Майк с Ритой, у нас было немного очень крепкого чая — они сказали он дает прямо вулканический пепел сильнее у них ничего не было." — "Из Л. А.?" — "Из Мехико — какие-то парни поехали туда в фургоне и они скинулись вместе, или из Тихуаны или откуда-то еще, не знаю — Рита тогда сильно ехала — когда мы практически уже раскумарились она поднялась очень так драматично и встала посреди комнаты чувак говоря что чувствует как нервы прожигают ей кости насквозь — Видеть как она едет прямо у меня на глазах — Я задергалась и какая-то идея посетила меня по части Майка, он все смотрел на меня так будто хотел убить — у него все равно такой смешной взгляд — Я выбралась из дому и пошла и пошла и не знала куда идти, у меня ум все поворачивался и поворачивался в нескольких направлениях куда я думала пойти: а тело продолжало идти прямо вдоль Колумбуса хоть я и чувствовала ощущение каждого из тех направлений куда я ментально и эмоционально сворачивала, изумленная всеми этими возможными направлениями которые можешь выбрать по различным мотивам что приходят в голову, как будто от этого станешь другой личностью — Я часто думала об этом с самого детства, о том что предположим вместо того чтоб идти вверх по Колумбусу как я обычно делала я сверну на Филберт случится ли тогда что-то что в это время достаточно незначительно но будет как бы достаточно для того чтобы повлиять на всю мою жизнь в конце? — Что ждет меня в том направлении куда я не иду? — и все такое, поэтому если б это не было такой постоянной заморочкой сопровождавшей меня в моем одиночестве которую я разыгрывала настолько многими способами насколько было возможно я бы не беспокоилась теперь если б не видеть тех жутких дорог к которым идет это чистое предположение оно довело меня до испугов, если б я не была так дьявольски упорна…" и так далее в глубину дня, долгая путаная история лишь кусочки которой и неточно я помню, лишь масса безысходности в связной форме…
Съезды мрачными днями в комнате у Жюльена а Жюльен сидит и не обращает на нее никакого внимания а лишь смотрит неподвижно в пустоту серую как ночная мохнатая бабочка лишь изредка шевелясь чтобы закрыть окно или поменять отсиженную ногу, глаза круглые неподвижные в медитации такой долгой и такой таинственной и как я уже сказал такой Христообразной по-настоящему наглядно ягнячье-кроткой что ее достаточно чтобы свести с ума любого я бы сказал достаточно прожить там хотя бы день с Жюльеном или с Валленстайном (тот же тип) или с Майком М°рфи (тот же тип), подземными с их мрачной длинномысленной выносливостью. — И укрощенная девчонка ожидающая в темном углу, как я помнил очень хорошо то время когда сам был в Большом Сюре и приехал Виктор на своем буквально самопальном мотоцикле с малышкой Дори Киль, была вечеринка у Пэтси в коттедже, пиво, свечи горели, радио, разговоры, однако в первый час вновьприбывшие в своих смешных рваных одеяньях и он с этой своей бородой и она с этими своими хмурыми серьезными глазами сидели практически незаметно где-то за тенями от пламени свечей так чтобы никто не мог их увидеть и поскольку они ничего не говорили вообще а только (если не слушали) медитировали, мрачнели, перетерпевали, я наконец даже забыл что они вообще тут — и позднее той ночью они спали в крошечной палаточке в поле в туман-ной росе Звездной Ночи Тихоокеанского Побережья и с тем же самым смиренным молчанием ни о чем не упоминали наутро — Виктор настолько у меня на уме всегда центральный преувеличитель склонностей подземного хип-поколения к молчанию, к богемной таинственности, к наркотикам, к бороде, к полусвятости и, как я выяснил впоследствии, к непревзойденной недоброжелательности (как Джордж Сэндерс в Луне и Гроше) — поэтому Марду здоровая девушка в своем праве и с продутого ветрами открытого готовая к любви теперь таилась в затхлом углу дожидаясь пока Жюльен заговорит. — Временами в общем «кровосмешении» она бывала лукаво молча по какому-то взаимному согласию или тайной государственной стратегии перемещена или возможно просто "Эй Росс ты сегодня забираешь Марду домой я хочу сделать это с Ритой для разнообразия," — и оставалась у Росса на неделю, куря вулканический пепел, она ехала — (напряженная тревога неподобающего секса плюс к этому, преждевременные семяизвержения этих анемичных maquereaux[3](3) оставлявшие ее подвешенной в напряжении и нерешенности). — "Я была всего-навсего невинным цыпленком когда встретила их, независимой и типа ну не счастливой или что-то вроде а чувствовала что мне надо что-то сделать, я хотела поступить в вечернюю школу, у меня было несколько работ по моей специальности, переплетать в Олстаде и других местечках по всему Харрисону, учительница рисования бабуся в школе еще говорила что я могу стать великой скульпторшей а я жила с разными сожителями и тратила все на одежду и у меня получалось" — (всасывая свою губку, и это гладкое «цок» в горле от быстрого вдоха в печали и словно простуженно, как в глотках великих пьянчуг, но она не пьянчуга а опечаливатель себя) (высшая, темная) — (вьющаяся теплая рука дальше вокруг меня) "а он лежит там и говорит ч°такое а я не могу понять…" Она вдруг не может понять что произошло поскольку потеряла разум, свое обычное признание себя, и ощущает жуткий зуд загадки, она действительно не знает кто она и зачем и где она, она выглядывает в окно и этот город Сан-Франциско большая унылая голая сцена для какой-то гигантской шутки сотворяемой над нею самой. — "Повернувшись спиной я не знала о чем Росс думает — даже что делает." — На ней не было никакой одежды, она поднялась из его удовлетворенных простыней и встала в омывающем сером размышлении мрачновременья что делать, куда идти. — И чем дольше она там стояла с пальчиком во рту и чем больше мужчина говорил: "В чем дело бэби" (в конце концов он прекратил спрашивать и оставил ее в покое стоять там) тем больше она чувствовала давление изнутри нараставшее к прорыву и к наступающему взрыву, наконец она сделала гигантский шаг вперед ахнув от страха — все было ясно: в воздухе пахнет опасностью — она читалась в тенях, в унылой пыли за чертежным столом в углу, в мусорных мешках, серые стоки дня сочились по стене и в окно — в полых глазах людей — она выбежала из комнаты. — "Что он сказал?"
