Но он пропал.
Они учились вместе в вечерней школе, а потом вместе поступали в институт. Он был прекрасен, как лорд Джордж Байрон, или даже прекраснее его. Летящие брови придавали ему совершенно победительный вид. Спиралью завернутый подбородок был рассечен бесстрашной складкой. Его не портили ни нездоровая бледность, ни бледные бородавки, ни как-то не совпадающий ни с крупной фигурой, ни с морским лакированным козырьком дробненький тенорок.
Похоже было, что он недоедал. Или какая-то желудочная болезнь угнетала его. Ему трудно давалась учеба, вероятно, поэтому он всегда пребывал в облаке унылой молчаливости. Но только у него всегда можно было одолжить денег или разменять купюру. Одалживал он со смаком, неторопливо, как бы говоря: «Я тебя в состоянии одолжить, ты меня — увы!» Может быть, ради таких одалживаний и разменов он и голодал… Он никогда не напоминал о долге, если подходил срок, даже старался не попадаться на дороге должника. Но в его лице начинало дрожать что-то непостижимо убегающее, он, и без того унылый, совершенно переставал разговаривать, тем более улыбаться. Боязнь быть униженным чьей-то перед ним необязательностью удивительным образом сгорбливалась на его спине и заметно для окружающих оттопыривала пиджак на лопатках. Если долг возвращали вовремя, он говорил: спасибо! И со спиной тогда ничего необычного не происходило.
Появившись в вечерней школе, Фридка, конечно же, немедленно влюбилась в него. Место за партой рядом с ним пустовало, Фридка расценила этот факт как подарок судьбы.
— Зачем ты пришла в вечернюю школу, — спросил он. — Тебе нужно зарабатывать?
Фридка тут же и рассказала ему, как в нормальном девятом классе змея Сонька Гороховская соблазнила ее срезать отреклятевшие косы и устроить химическую завивку, что Сонька с художественной точки зрения была, безусловно, права, но новая Фридкина прическа, как знак распущенности, была сострижена до последней завитушки решением специально созванного педсовета. Прическа «под мальчика» тоже была мила, очень шла Фридке — «не правда ли?» — но, оскорбленная насилием, она ушла из школы и теперь работает нянечкой в детском саду, где сама когда-то воспитывалась.
— Как тебя зовут? — спросил он.
Фридке не нравилось ее имя, и она выложила ему все свои школьные прозвища: Фоксик, Чижик, Фрикаделька. Он брезгливо дернул бородавкой на верхней губе и сосредоточился на тригонометрии.
— Вытворяет же природа чудеса! — шептала она ему на уроках, приглашая вместе с собой восхититься его собственной красотой. Сто скрипочек неслаженно куролесили в ее сердце, сыгрываясь для невозможного аккорда. Целый месяц прошел, пока выяснилось, что Фридка давно не влюблена.
Он же ее просто не выносил.
Скорее всего, потому, что она своей влюбленностью мешала ему заниматься, а ему так трудно все давалось. Или потому, что она, тоже еврейка, не замечала своего еврейства, не была озабочена им. Или, что самое вероятное, потому, что ее в классе сразу забаловали особенной дружбой портовые рабочие, мастера обувной фабрики, мотористки швейной, офицеры-сверхсрочники, моряки — весь пожилой девятый класс, относящийся к ней так за ее детскость, за школьную форму с фартуком, за сообразительность неуставшего мозга в математике, за готовность восторженно влюбиться в каждого из них, как в ровесника, за беспощадный язык при незлобивом характере — качество, почитаемое в Одессе. Ее зазывали в гости, знакомили с семьями, водили, удрав с уроков, в ресторан, провожали после занятий до самого дома, предостерегали от опасного романа, опять грозящего разразиться над остриженной головой.
Его же никто ни от чего не предостерегал, никто не называл Чижиком, никто не звал после занятий. Как оказалось, место рядом с ним пустовало не специально для Фридки, а пустовало вообще. Вообще вокруг него всегда было пустовато…
В институте на вступительном экзамене по химии он подсел за Фридкин стол, и она, улыбнувшись ему, тут же попросила подсказки, какую-то мелочь по билету. Но он покачал головой. Он показал глазами, что подсказывать нехорошо, что подсказчику могут снизить балл, а конкурс велик и они с Фридкой честные конкуренты.
Ах, какая, какая это была с его стороны непредусмотрительность! Через минуту, прочитав свой билет, бледнея, как только он один умел бледнеть, глядя на Фридку безумными, ставшими еще прекраснее глазами, он слабым движением сунул по скамейке развернутый листок с запиской. Фридка конспиративно скосила глаза. Большими буквами, чтобы ей удобно было читать издалека, на листке было написано: «УМОЛЯЮ!!! Сх. з-да сер. кис.!!!» Ему нужна была схема завода серной кислоты, не больше и не меньше.
Фридка не раздумывала. Она убийственно посмотрела на него и роскошно усмехнулась. Она упивалась не изведанным еще наслаждением мести и даже не прикоснулась к листку — не придвинула, не отодвинула, он так и остался косенько лежать между ними.
Конечно же, он провалился.
«Ну и что, — утешала себя Фридка, мучаясь потом сожалением. — Все равно, зачем ему машиностроение!.. Он всегда был похож на Арлекина, тайно мечтающего о лучезарной от золотых коронок стоматологической карьере…»
— Болгарский свитер! Пальто на поролоне! Уезжаю в жаркие страны, продаю по дешевке! — кричал он, когда Фридка увидела его в трех шагах от себя. Кто-то ощупывал болгарский свитер. Он нисколько не переменился, так же красив, так же уныл, даже фуражка с лаковым козырьком была либо та же, либо такая же. Фридка стала продираться к нему сквозь разделяющие их три шага, она хотела разузнать об однокашниках, его точку зрения об Израиле, куда, понятное дело, он собрался. Она хотела поругать его — зачем, мол, уезжаешь, стоит ли! Она дорожила людьми, которых знала давно. Или наоборот, езжай, езжай, но не рассчитывай, что там тебя хоть кто-нибудь полюбит! В общем, она была страшно рада встретиться с ним, а заодно и одолжить денег на Библию.
Ей нелегко было протискиваться меж спин, боков и плеч с ее счастливой покупкой, пишущей машинкой. На развале скобяного барахла она увидела маленькую черненькую машиночку, машиночка улыбнулась ей всеми клавишами, с первого взгляда Фридке стало понятно, что они не расстанутся вовек. Она выторговала ее за бесценок, а расплатившись, осталась без копейки. У машинки был сломан механизм интервалов, Фридка радовалась возможности что-то исправить в ней. Машинка продавалась без футляра, Фридка несла ее на груди, как дитя. И вот они предстали перед ним.
Он не удивился, не смутился, не обрадовался, не огорчился, не кивнул, не мигнул. Он оглядел Фридку с ног до головы, оценивая ее, так сказать, материальный вес в обществе на сегодняшний день. На секунду Фридка устыдилась своей рыжей куртки, своих неистребимых джинсов. На секунду она пожалела, что не явилась на барахолку в голубом костюме.
Он подождал, пока щупающий свитер нащупался и отошел.
— Тоже… продаешь? — спросил он и показал на машинку.
Он спросил, а божественное лицо его выразило неудовольствие. Вероятно, он представил их возможную встречу в Иерусалиме или Хайфе, и это его не прельстило.
— Нет! — воскликнула Фридка в естественном, но необдуманном порыве успокоить его. — Нет, что ты! Купила!
А тут, вероятно, он представил, как будущим летом Фридка опять придет сюда потолкаться среди одесситов, а среди кого будет он в то же самое время, предугадать не мог и побледнел от тревоги и сомнений, потом сморщился от омерзения к Фридкиной беспечности, наконец, отвернулся, ввинтился в толпу, Фридка успела заметить, как высоким горбом вздулся его плащ на лопатках.
Фридка ничего не поняла, но расстроилась, поторопилась за ним. Она бы не догнала его, если бы кто-то почти у самых ворот, рядом с певчими птичками и аквариумными рыбками не поймал бы его за свитер — пальто на поролоне успеха не имело.
— Послушай! — кинулась к нему Фридка. — Тебе не нужно чем-нибудь? А? У меня много друзей, у меня куча знакомых!
Он нисколько не удивился, увидя ее, долгим светлым взглядом посмотрел ей в самые зрачки, и Фридка по тонкому холодку, медленно перелившемуся из его глаз ей под ложечку, прозрачно поняла, что сейчас он способен запустить в нее чем-нибудь тяжелым.
И она отступилась, она отвернулась к птичьим клеткам и не видела, как он уходил и куда…
— Не надо покупать синичку, — заговорил с ней такой же старый, как и утильщик, и такой же, очевидно, бессмертный попугаечник. Он решил, что Фридка задумалась над выбором птички. — Я старик и плохо не посоветую. Синичке надо давать что? Во-первых, овощи, во-вторых, сало, одним пшеном вы ее не прокормите. Так что, вы будете для синички держать кабана? Тогда вам нужен сарай, вам нужны помои. Не советую. Попугайчик выгоднее. Почему? Сейчас скажу. Я ему говорю: босяк! Он мне отвечает: сам босяк! Вам мало? Хорошо. Он научился ругаться матом — извините, я его не учил. Он способный. Может, он от воробьев научился, а может, по приемнику передавали, а он слышал. Канарейку? Не советую. Почему? Сейчас скажу! Допустим, ей по рациону положено двадцать два зерна. А вы задумались и ошиблись — двадцать четыре. И будет — после нее. Попугайчик — выгоднее. Почему? Ха! Сейчас скажу!..
