Привокзальную стоянку наводнили шикарные лимузины. В центре возвышался щит с планом города и красной стрелкой: «Vous êtes ici».[6] Наискосок от стрелки — квадрат, покрытый маленькими крестиками. Крамер посмотрел вокруг и попытался сориентироваться по внутреннему компасу (если у него, да и вообще у кого-нибудь, таковой имелся) на тот, что был указан на карте. «Море там, здесь вокзал, значит, мне… все верно, туда».
Через перекресток (теперь внимательно, по этой стороне), мимо двух новостроек, между каменных стен, и вот он — берег. Сверкающая голубая поверхность, где-то вдали переходящая в небо. Запах водорослей. Крики чаек, людские голоса и хлюпанье моря. Гигантский отель в стиле Belle-Epoque и желтые жалюзи вдоль фасада, за отелем особняки, балконы, террасы и мраморные колонны. По асфальту неуклюже, мотая головами, расхаживали птицы, на воде красовались два лебедя. Крамер застыл на месте и на мгновение ощутил легкость бытия, какая случается только во сне. Именно эта самая набережная описывалась в знаменитом пассаже из книги «Под солнцем». Крамер знал его наизусть. В восторженном порыве он шагнул вперед и почувствовал, что наступил на что-то мягкое. Собачья какашка, черная и мерзкая, прилипла к ботинку, и в ту же секунду Крамер вышел на самое пекло, под палящее солнце, на слишком многолюдную дорожку, ведущую к морю. И, как назло, ни одного бордюра, чтобы соскоблить вонючую гадость.
Первое письмо Бонвару он написал в восемнадцать лет. Желая выразить признательность и благодарность человеку, которому столь многим обязан. Так Крамер объяснял свой порыв. На самом же деле тут скрывалось кое-что еще: он жил в убогом городе, и такой же убогой была его семья и все люди, которых он знал. Они ходили на работу, возвращались домой, говорили об автомобилях, политике и еде. Его школьные приятели разбирали мотоциклы, курили, сначала тайком, потом открыто, и интересовались футболом. Выбирай любое занятие, мало ли возможностей — но Крамеру хотелось чего-то совсем иного.
Правда, на этом все не кончалось. Где-то существовал мир, преисполненный богатства и красоты, в котором жил и создавал свои творения Бонвар. Между этим миром и тем, что окружал Крамера, не было ничего общего; никакой связующей нити. Или?… Письмо могло бы на короткое время установить эту связь. Крамер таял от восторга, воображая, как Бонвар держит в руках послание и как его, Крамера, слова перетекают в мысли автора «Под солнцем». Но ответ не приходил. Тем не менее Крамер постоянно думал о нем и даже по прошествии многих месяцев все еще ждал. Ответное письмо так и не пришло. Уже потом, из Баринговой биографии, выяснилось, что у Бонвара работал секретарь, он-то и просматривал приходящую почту, откладывая все второстепенное. Разумеется, письмо, над которым Крамер корпел в течение месяца почти каждую ночь, отнесли в разряд второстепенных. Бонвар его даже не видел.
Сейчас сворачивать или подальше? Мощеная дорога между стенами домов круто поднималась в гору. Крамер попробовал припомнить схему, но та мутным искаженным пятном расплывалась перед глазами. Лучше всего — спросить. Крамер собрался с духом и кинулся прохожему наперерез:
— Excusez-moi![7]
Это был пожилой господин в белой шляпе и с тростью. Он вскинул брови и посмотрел на Крамера.
— Je… Je cherche le cimetière…[8]
— Le cimetière![9] — Человек, не скрывая удивления, рассмеялся, потом увидел портфель Крамера и что-то сказал — по всей вероятности, что-то смешное. Крамер вежливо улыбнулся.
Подняв трость, мужчина принялся описывать в воздухе кривую, которая, как ему казалось, указывала путь, но на самом деле плела сложную паутину во все стороны: «налево», «направо» и «прямо». Через несколько фраз Крамер сдался и только молча кивал в ожидании, когда же мужчина закончит.
— Avez-vous compris?[10]
— Oui, oui, merci beaucoup![11] Почему именно во французском у него всегда были большие пробелы? И почему он так и не удосужился их устранить?
— Bien. Bonne journée, Monsieur![12]
Довольный собой, мужчина бодро зашагал восвояси. Крамер грустно смотрел ему вслед, потом решил свернуть направо. Дорога круто шла в гору, и каждый шаг болью отзывался в спине. Но теперь он по крайней мере находился в тени. Через четыре года Крамер написал второе письмо, на этот раз тон его был натянуто-деловой и сдержанный. Правда, снова пришлось просидеть три недели, дважды он вскрывал уже запечатанный конверт, чтобы что-то поправить. Речь шла о дипломной работе: «Символизм и интертекстуалъностъ в творчестве Анри Бонвара». Ведь мог же он, в конце концов, обратиться к самому Анри Бонвару за разъяснением некоторых вопросов…
Затея казалась нелепой. Всем было известно, что думал Бонвар относительно таких, как Крамер, и всей подобной братии. Он еще давал письменные ответы журналистам, но на вопросы литературоведов не отвечал никогда. А однажды использовал имя Ильзы Тронкхенфус, всеми уважаемого ученого, посвятившей ему объемистые исследования. В свою единственную пьесу «Седьмой путь» он ввел второстепенную героиню под следующей ремаркой: «Тронкхенфус, паразитствующая профессорша». Но обиднее всего стала авторская характеристика: «Небольшого роста, носит слишком широкий вязаный свитер, шепелявит». Так оно и было на самом деле, хотя Бонвар, что достоверно известно, в глаза не видел госпожу Тронкхенфус. Разразился маленький скандал, профессорша собиралась обратиться в суд, но в конце концов передумала.
Крамер тем не менее продолжал надеяться на чудо.
Но чуда не произошло. В университете писали все кому не лень — степенные старики и злорадствующие юнцы в корявых выражениях и с неподдельной серьезностью предъявляли литературе немыслимые требования, ждали от нее нового слова, которое в их устах было пресным на вкус, как песочный кекс или хрустящие хлебцы. Вокруг сгущалась гнетущая атмосфера; Крамер поймал себя на том, что сам в том же духе начал высказываться о литературе и разглагольствовать об интертекстуальности и полемических отношениях. Одного слова Бонвара — одного знака с другой, светлой стороны оказалось бы достаточно, чтобы развеять туман. Но знака не последовало. Закончилась учеба, и Крамеру предложили место ассистента. На ставку все-таки можно было жить, а что еще оставалось? И он согласился.
Почувствовав, что задыхается, Крамер остановился. Подъем давался намного труднее, чем он предполагал. Когда пульс успокоился, он побрел дальше. Наконец забрался наверх, откуда открывался грандиозный вид на крыши и море за ними. Где-то внизу находилась вилла Бонвара. Но ее было не видно — для защиты от любопытных еще несколько лет назад вокруг возвели стену с колючей проволокой. Искать не имело смысла. Куда же теперь? Прямо?… Да, скорее всего. Чем дальше он удалялся от моря, тем нестерпимее становилась жара. По лицу Крамера бежали маленькие капли пота; рубашка насквозь промокла, брюки прилипали к ногам. Он достал платок и вытер лицо. Ладно, прямо так прямо.
Он посмотрел на часы. Прошло почти двадцать минут, а он все брел по той же улице, и ничего не менялось. Те же роскошные дома, те же темно-зеленые заостренные кверху деревья и то же солнце. Ни одной машины, ни одного встречного. Кругом звенящая тишина и покой.
Наконец-то! Человек! Сгорбленная фигура посреди улицы спокойно, словно маятник, размахивала метлой. Когда Крамер подошел ближе, человек прервал свое занятие и безучастно на него посмотрел.
— Je cherche le cimetière.[13]
— Le cimetière? Mais il est la![14] — Тощая загорелая рука с траурными ногтями поднялась и показала туда, откуда он пришел.
— La? Mais cʼest impossible, quelquʼun… Do you speak English? A man told me that it must be this direction![15]
— Cette direction.[16] — Рука указывала все в том же направлении.
Крамер хотел возразить, но понял, что это бесполезно. В конце концов, дворнику же лучше знать. Значит, в другую сторону. Назад.
Свою дипломную работу он тоже послал Бонвару, даже не надеясь, что ее прочтут. В то время именем Бонвара пестрели все газетные заголовки. Из-за истории с женой-актрисой, которую он вытолкнул из окна третьего этажа. К счастью, прямо под окном находился бассейн, и женщина осталась цела и невредима, но сразу же подала на развод. Бонвар предоставил вести дело своему адвокату, а сам скрылся в неизвестном направлении. Этим во многом и объяснялся небывалый успех «Седьмого пути», впрочем, уже через несколько месяцев пьеса исчезла из репертуара театров. Когда через год Бонвар вернулся из Маньчжурии, его сопровождала молодая китаянка, ставшая его четвертой супругой. Появился новый роман — «Гиперболы».
И вызвал недоумение. Это было запутанное и слишком надуманное произведение, напичканное загадками, намеками и странными математическими вычислениями. Книга расходилась плохо; злые критики видели в этом доказательство того, что Бонвар исписался, настроенные благожелательно говорили о сложности поздних творений мастера. Крамер взялся за диссертацию — решил досконально исследовать Бонвара. Вскоре ему пришлось сопровождать шефа, профессора Эбельвега, на симпозиум в Лондон. Раскрыв «Таймс», он натолкнулся на заметку, из коей следовало, что писатель тоже находился в городе. После обеда Крамер отправился прогуляться, он бродил по улицам, смотрел на красные двухэтажные автобусы, на полицейских в шлемах и неожиданно вышел к дому с полукруглой надписью над входом: «The Ritz». Здесь жил Бонвар! Крамер до вечера просидел в кафе на противоположной стороне улицы в ожидании, когда тот появится на пути в отель или из него. Солнце постепенно окрашивало фасад здания в красный цвет. В конце концов Крамер ушел, его ждала работа. Бонвар так и не появился.
