– Пушкина… Лермонтова, – не сразу ответил Павел Шевченко.
Марина Александровна равнодушно покивала головой.
– А Пастернака вы читали?
– Нет, – ответил Павел Шевченко, внезапно проникаясь нелюбовью к этой женщине. Напечатанные в газете стихи написал не он, стихи эти призывали к мести людям, в вину которых он теперь не верил, стихи эти были подписаны Шевченко Павлом, но фактические они были направлены проти него, Павла Шевченко, и все-таки ему было очень неприятно, что эта женщина с ее большим красным ртом и холодными серыми глазами так говорит об этих стихах.
– А Тютчева?
– Нет, – ответил Павел Шевченко.
Марина Александровна утратила к нему всякий интерес. Так, словно перед ней был столб, а не человек, она обошла Павла Шевченко и совершенно другим, нежным, голосом кокетливо и весело спросила какого-то круглолицого и черноволосого младшего лейтенанта:
– Вас можно поздравить?
– Что вы, – весело и как-то беспомощно рассмеялся младший лейтенант. – С этим не поздравляют.
За ужином майор Макаренко, который сел рядом с Павлом Шевченко, то и дело подливал ему из графина холодную золотистую водку. Водка показалась Павлу Шевченко удивительно вкусной. Он не сказал майору Макаренко, что пьет водку впервые в жизни, он знал, что ему нельзя пить, что ни в коем случае, никогда в жизни не должен он для себя допустить опьянения, и все равно каждый раз опрокидывал маленькую хрустальную рюмочку и закусывал то селедкой, то окороком и чувствовал, что пьянеет и что среди присутствующих, что среди всех людей, которых он знает, больше всех ему нравится и приятнее всех ему этот майор Макаренко с его колеблющимся брюхом, что больше всех он доверяет майору Макаренко, которого – он одновременно знал – нужно остерегаться больше всех.
И от выпитой водки, и от мысли о том, что вот он захотел и сумел стать лучшим курсантом, и вот его уж пригласил к себе начальник училища, и что будет время, когда его еще так же пригласит к себе Сталин, он почувствовал, что руки его движутся легче, что жесты не так связаны, что тело не так напряжено, что губы улыбаются, и неожиданно для самого себя стал громко рассказывать о курсанте Саватееве, который поступал вместе с ним, но был отчислен из училища за редкостную расхлябанность. Этот рассказ Павла Шевченко был хорошо известен в его казарме, он несколько раз рассказывал о Саватееве, выдумывая все новые подробности, и каждый раз курсанты хохотали.
И сейчас на этих таких далеких людей рассказ его произвел большое впечатление – он увидел смеющиеся лица, и когда кто-то вмешался: «А теперь разрешите поднять тост…» – начальник училища махнул на него рукой: «Подождите, дайте дослушать курсанта Шевченко».
Павел Шевченко заметил, что Марина Александровна посмотрела на него как-то по-другому – быстро, оценивающе и что-то шепотом сказала своему соседу – комиссару училища.
После ужина Умгиадзе завел патефон. Столы сдвинули к стенам. Макаренко пригласил Марину Александровну, и Павел Шевченко с удивлением заметил, как ловко этот толстый тяжелый человек танцует танго, и ему было очень приятно, что Макаренко так хорошо танцует. Он стоял у стены за спинами, но, протискавшись через присутствующих, к нему подошла Марина Александровна, лицо которой от выпитого вина и танцев не покраснело, а еще больше побледнело, и предложила:
– Ну что ж, товарищ поэт… потанцуем?
– Я… я не умею, – развел руками Павел Шевченко.
– Нужно учиться. Поэты должны танцевать. Пойдемте, я вам покажу, как это делается. Главное – старайтесь не наступать мне на ноги. Я вас буду вести.
Она взяла его за руку, а другую руку его положила к себе на пояс.
Павел Шевченко стремился двигаться в такт музыке и одновременно в самом деле не наступить на ногу жене начальника училища, оказалось, что выполнить это почти немыслимо, и он чуть не свалил Марину Александровну.
– Ну, на первый раз хватит, – рассмеялась она. – Но должна вам сознаться, дорогой Павел, что, если бы я пронесла вас на себе такое расстояние, как мы прошли с вами в танце, я, может быть, устала бы меньше.
Павел молчал.
– Садитесь. – Она указала ему на диван и села рядом. – Давайте поговорим. Вам нужно много читать. Вам нужно писать лирические стихи – о любви, о музыке, о ветре. Все, что напечатали в газете, – это агитка, а не поэзия. Если вы будете больше читать, вы поймете: пусть о врагах народа пишут в передовых статьях, а в стихах нужно писать о другом… Вы читали такую книгу… «Жан-Кристоф»?
– Читал, – сказал Павел Шевченко.
– Всю? До конца?
– Нет, – сказал Павел Шевченко. – У нас в детском доме была только первая часть. Как она называлась?… «Ярмарка на площади»?
– Вам понравилось?
– Понравилось… Только трудно читается.
– Вы должны перечитать эту книгу, – приглядываясь к Павлу Шевченко, сказала Марина Александровна. – Я вам ее дам. Я понимаю, что у вас в казарме нет условий для чтения, но вы в свободное время можете приходить к нам и здесь читать, писать, разговаривать.
– Спасибо, – сказал Павел Шевченко.
Он заметил, что майор Макаренко смотрит на него и Марину Александровну с удовольствием и что брюхо майора Макаренко медленно, как студень, колышется под широким армейские ремнем.
В тот день, когда Шевченко Павел получил документ об окончании средней школы, он отправился в военкомат. Он не хотел и на минуту откладывать решение важнейшего дела. В Германии были фашисты. В Италии были фашисты. В Японии были фашисты. В Испании победил кровавый Франко. Шевченко Павел считал, что в этих условиях для комсомольца есть только одно достойное место – армия. Нужно идти в армию, нужно поступить в военное училище, чтобы стать командиром, чтобы в будущих боях с фашизмом быть на самом нужном и важном участке.
Как это всегда бывало, примеру Шевченко Павла последовала большая часть мальчиков – выпускников их класса. Всех их приняли в училище: двух – в летное, одного – в авиатехническое, а один – Саньга Венцель – почему-то пошел в военно-интендантское. Но Шевченко Павла не взяли.
Его отвергла медицинская комиссия из-за зрения. И из-за того, что что-то такое было не в порядке с верхушками легких.
Шевченко Павел был очень огорчен, но в конце концов решил, что существует еще один боевой участок, на котором есть где приложить силы. Это – поэзия. И он поступил на филологический факультет Киевского университета.
Как-то так получалось, что Шевченко Павла всегда избирали в руководство комсомольских организаций. Он сам не знал почему. Прежде он думал, что это потому, что он выступает на собраниях, а он не мог не выступать, когда его волновал вопрос, обсуждаемый комсомольцами, или когда ему казалось, что кто-то поступил несправедливо. Но на этот раз на первом организационном собрании комсомольцев курса он не выступал, он сидел молча и с интересом, с огромным уважением слушал, что говорят другие, но все равно именно его почему-то избрали групкомсоргом и сразу же выдвинули в члены комсомольского бюро факультета.
В те дни проходило много комсомольских собраний, и Шевченко Павлу приходилось часто выступать. Слушали его охотно. Хотя говорил он без всяких ораторских ухищрений, говорил горячо и путанно, его убежденность и его вера привлекали к себе, вызывали уважение, отбивали охоту иронизировать.
Как и в детском доме, он считал университетских девчонок такими же товарищами, как ребят, и старался даже про себя не видеть между ними разницы.
И вообще, по сравнению с детским домом жизнь его мало переменилась: жил в общежитии, обедал в университетской столовой, которая если и отличалась от детдомовской, то только тем, что еды тут давали меньше, чем в детдоме, и была она худшего качества, к тому же за эту еду еще и приходилось платить.
Так бы он и жил дальше, если бы на вечеринке по поводу именин его сокурсника Максима Борисова, куда Шевченко Павел попал совершенно случайно, к нему вдруг не подошла высокая девушка с маленьким красивым лицом, которое портили только уши неправильной формы, они торчали в стороны, как у рыси, и не сказала бы: «Так это и есть знаменитый Шевченко?»
Ее звали Тамарой. Она еще училась в десятом классе и, следовательно, была младше Павла. Но она за руку утащила его на кухню, куда все время то заходили, то выходили люди, и у раковины, в которую почему-то лилась из крана толстая струя воды и брызгала на все вокруг, она поцеловала его в губы, а потом они целовались в парадном, и Шевченко Павел проводил ее домой.
Он был счастлив, у него все время запотевали стекла очков, и тогда он отпускал жестковатую, сильную руку Тамары и протирал стекла собственной рубашкой – носить с собой носовой платок он еще не научился.
Еще несколько раз он бегал вечером в Первомайский парк на свидания с Тамарой, они выходили к крутому склону, спускавшемуся к Днепру, и целовались там под деревом, под огромной липой, которую они облюбовали. Она сама взяла его руку и положила себе на грудь, его это очень смутило, и, пока они целовались там под липой, ему бывало очень хорошо, а когда они возвращались и он провожал ее домой, он чувствовал, что Тамаре неинтересно то, что он рассказывает, что его рассуждения о Жан-Кристофе и соображения о значении литературы в жизни людей ей скучны. Затем Тамара не пришла на свидание раз, другой, и Шевченко Павел почувствовал странное облегчение, в котором не смел сознаться самому себе.
