А служил отец Евлогий в маленькой деревянной церковке в Ляховке. Варю и зацепило это – то, что церковь была именно в Ляховке. Шла и вспоминала тот летний день двухлетней давности, тот полковой парад, как любовалась она Володей, четко чеканившим шаг в составе своей роты. Господи, где же все это – такое недавнее и такое далекое?.. Кажется, что полжизни прошло, а на самом деле – всего два года.
С трудом разыскала храм среди корявых, закопченных домишек ляховских рабочих. Внешний вид церкви ей не понравился. Построенная, казалось, на живую нитку, из невидного, старого дерева, сильно поеденного жуком. Шла вечерняя служба, в храме толпился народ. Прихожане были, видно, окрестные жители: работяги, мещаночки, старухи в платках, с десяток солдат запасных батальонов. Терпко пахло сырыми шинелями вперемешку с теплым запахом свеч.
– Где отец Евлогий? – шепнула Варя низенькой хромоножке, стоявшей у самого входа.
– Служит, где ж ему быть-то…
Она вгляделась. И изумленно увидела не старичка, каким его себе представляла, и даже не мужчину в годах – нет, службу вел священник лет тридцати с небольшим, с лицом очень приятным, окаймленным небольшой русой бородкой, с чуть раскосыми умными глазами. На какой-то миг Варя растерялась, даже думала – не уйти ли, но задержалась: показалось неловким пробираться через храм к выходу. А там и прониклась, заслушалась. Голос у отца Евлогия был низкий, можно сказать, бархатный.
Подошла она к нему после службы. Батюшка встретил ее теплым, неуставшим взглядом. И предложил сразу:
– А пойдем-ка домой ко мне, тут рядом. И матушка как раз пироги стряпает. Там и поговорим ладком.
Тот разговор в маленькой теплой комнатке, где улыбчивая матушка потчевала Варю пирогами из темной ржаной муки, запомнился надолго. Отец Евлогий выслушал сбивчивый рассказ Вари внимательно, не перебивая, лишь поощрительно улыбаясь одними глазами. Только подливал чаю и угощал. А сказал потом вот что:
– Ты, Варвара, не томи себя, не огорчай сердца. Вы оба долг выполняете. Ты свой, а он свой. А как придет время, так будет и пора, так и встретитесь, и обвенчаем вас, и детишек нарожаете. Так что не думай ты ни о чем плохом. Трудно тебе, а ему легко, что ли?..
И странное дело, эти простые слова – и не утешение даже, не объяснение – успокоили Варю. Действительно, придет время – будет и пора. Не дано человеку знать того, что пора делать, а чего не пора. Оттого и все ошибки, неприятности, непонимания. Ну еще и от гордости, само собой, от гордыни. Ее отец Евлогий ставил выше всех прочих грехов.
– Ох, гордыня, гордыня… – хмурился он. – Змея подколодная. Кругом вьется, кругом… И хвать человека за самое тонкое место, а он и рад. Радостно чувствовать себя гордым, лучше других. Только не Божья эта радость, а бесовская.
Весной и летом шестнадцатого Варя (и Нелька с ней) бывала у отца Евлогия часто. Показывала письма Владимира, стояла службы и просто слушала разговоры батюшки. Это не были никакие проповеди, потому что говорил он дома, за какими-то обыденными занятиями. А на душе становилось мягче, теплее, и июль, который был в тот год просто невыносимым – все лило и лило, словно в октябре – весь был для нее пронизан этой теплотой, этим светом, на который уставшие от войны люди текли словно бабочки на огонь.
А потом случилось ужасное. То, ради чего торопилась Варя сегодня к помощнику военного прокурора Минского военного округа.
Не верилось в то, что рассказал приехавший в отпуск Долинский, сослуживец Володи. Черный с лица, мешки под глазами, набрякшие углы губ – за тридцать можно было дать штабс-капитану-окопнику. Варя не поняла – что это значит, не выполнил приказ командира?.. Павел объяснил. Смотрел в сторону, голос звучал глухо. Камнем ударило слово «расстрел»…
Тоже не поняла. Как это так: ее Володю и расстреляют? Господи, да за что же?! Свои?!!.. Павел говорил еще что-то. Показывал толстую книгу «Свод военных постановлений». Что-то там было сказано о преступлениях в военное время.
И началось. Она заметалась, кинулась к начальству – отцу Николаю, у которого были знакомые средь высших чинов округа. Но оказалось, что судить Володю будет не окружной, а армейский суд, подчинявшийся штабу фронта. Долгий жарящий день – август стоял не чета июлю – парилась у высоченных стен Пищаловского замка в центре Минска. Там помещалась тюрьма.
Пролетка подъехала тихо. Варя думала, его привезут в какой-нибудь карете с решетками, словно зверя, а тут вышел – любимый, рослый, красивый, в коричневом френче, такой непривычный без ремней и оружия, загорелый, – и прежде чем сопровождающий прапорщик смог что-либо сделать, она уже прижималась к его груди. Кричала что-то непонятное самой себе. Горе, любовь – все вместе. Целовала его руки, щеки, грубые губы. Жестко кололись усы.
– Барышня, барышня… – жалко кричал сбоку прапорщик, пытаясь оттащить ее.
Набежали какие-то солдаты с винтовками, помогли. Втолкнули, впихнули в острог его. Навсегда запомнился раненый взгляд, который он кинул на прощание. И слова, сказанные надломленным, щемящим голосом, негромко в общем крике, но она расслышала:
– Я люблю тебя. Прости…
Теперь его жизнь была для нее смыслом. Собственно, и раньше была, на фронте, но теперь смерть угрожала ему рядом, угрожала остро, быстро, несправедливо. Она только через какое-то время поняла суть рассказа Долинского и нисколько не удивилась тому, что ее любимый поступил именно так. Ну а как же еще можно было поступить? И отец Евлогий одобрительно кивнул, когда узнал о том, как действовал Владимир. Сказал кратко и ясно:
– По-Божески поступил.
Варя подумала: «Самое точное определение. По-Божески».
Свиданий им не давали, записок никаких нельзя было, но передачи для Владимира брали еженедельно. Варя успела подать прошения на имя главнокомандующего Западным фронтом и главного начальника Минского военного округа, несколько раз сходить на прием к военному прокурору фронта. Время шло, а Владимир так и сидел в Пищаловском замке. Холодало. Она уже передавала для него теплое, зимнее, а суда все не было.
Одним январским днем толстый раздраженный полковник в кабинете сказал ей, что дело штабс-капитана Шимкевича передано из армейского в окружной суд. И теперь она ходила туда, к помощнику военного прокурора капитану Прилепкину. Капитан, несмотря на смешную фамилию, смотрел на нее злобно, разговаривал сухо, прошения принимал двумя пальцами, словно в них рыбу заворачивали. Однажды даже сказал, глядя исподлобья:
– Послушайте моего совета – найдите себе другого штабс-капитана.
Варю коробило, но она научилась разговаривать со всеми этими типами, от которых зависела жизнь Володи, вежливо, снизу вверх. Пару раз с ней для моральной поддержки ходила Нелька, да помогали очень разговоры с отцом Евлогием. Он, кстати, первый заметил, как всегда мудро:
– Что-то долгонько они его держат. Сколько уж – сентябрь, октябрь…
– Ноябрь, декабрь, январь, февраль, – продолжила Варя. – Полгода уже.
– Странно это, – сказал батюшка. – Непохоже на военных. Они-то свои суды быстро делают: раз, два, и готово. Значит, что-то не ладится у них с ним.
И вот она шла к капитану Прилепкину, в который раз уже. Шла, меся ботиками снег, не обращая внимания на то, что народу на улице гораздо больше, чем обычно, и радостные все. «Наверное, весну чуют», – думала Варя, вздрагивая от волнения. Ее трясло всю – вчера из прокуратуры пришло письмо на официальном бланке, ее саму вызывали к четырнадцати часам, чего раньше не бывало.
В здании штаба округа тоже было людно и нервно. Какие-то молодые офицеры громко смеялись, дымя папиросами и столпившись в кружок. Кто-то резал зачем-то на полосы большую штуку красной материи. Дежурный поручик сказал ей номер комнаты, хотя она и так знала, что Прилепкин занимает 125-ю.
Капитан стоял у окна, заложив руки за спину и смотрел на улицу. В открытую форточку тек сырой зимний воздух, гомон людей, раздраенные звуки духового оркестра. Варя назвалась, он не обернулся.
– Проходите, садитесь, – скрипнул бесцветным голосом.
Внутри нее все оборвалось. Неужели худшее? Но Боже мой, разве так сообщают о худшем? Кроме того, просто не верила. Ни капли, ни секунды не верила в то, что с Володей может что-то случиться. Глупо, по-девчачьи совсем, и все же.
Прилепкин наконец соизволил отвернуться от окна. Прошествовал к столу, взял двумя пальцами какой-то лист и протянул Варе:
– Ознакомьтесь, пожалуйста.
Она попыталась вчитаться. Фразы были сухие: «открытие доказательства невинности», «противозаконное обхождение с подчиненным», «преступный приказ». Варя подняла глаза на капитана:
– Володя… не виноват?
Прилепкин криво усмехнулся.
– Как изволите видеть. Радуйтесь.
– Но… как же это открылось? – прошептала она, уронив бумагу на колени.
Вместо ответа капитан снова подошел к окну, словно там творилось что-то очень интересное.
