Там где наплевательски относятся к людям, там наплевательски относятся и к их прошлому. Процветающий, богатый купеческий город, славный не только торговлей и ремеслами, но и крепостью православной веры, благотворительностью [6]) — таким был Рыбинск до революции. Всего за тридцать послереволюционных лет закрыли все благотворительные учреждения, монастырские подворья, Евангелистко-лютеранскую кирху, из восьми действовавших в городе православных церквей осталась только Георгиевская, расположенная у входа на городское кладбище. Софийский женский монастырь, располагавшийся ранее за чертой города, был превращен в городскую тюрьму, в которой и поныне содержаться заключенные (горожане ее называют «Софийка»). В стенах этой тюрьмы перед войной погиб мой дед, осмелившийся сказать в присутствии соседей, что до революции рабочие и крестьяне жили лучше, чем живут они сейчас, при Советской власти. Наряду с другими храмами не избежал общей участи и символ города, его украшение, Спасо-Преображенский собор. После войны там был госпиталь, потом собор пустовал, а в нижней части цоколя колокольни работал пункт приема стеклотары. Лет двадцать пять тому назад в соборе начались реставрационные работы[7]). Но только год назад в одном из его пределов стало возможным возобновить богослужения, но до былого великолепия храму еще очень далеко[8]). Сквозняки и сырость гуляют по его залам. А по городу, как в тридцатые годы, гуляет ветер разрушений. В историческом центре идут под снос старинные купеческие дома. Говорят, это делается из расчета экономической целесообразности — новое здание построить дешевле, чем реставрировать старое. Может кому-то из городских чиновников и есть от такой «экономии» прямая выгода, но горожане более нуждаются в другой выгоде вновь ощущать в своих сердцах гордость за родной город, за его историю, за красоту его улиц, парков, площадей. Ощущать свою причастность к этой истории. Все это создано их руками, руками их дедов и прадедов. В стены городских домов, в изразцы фасадов, в кружева оконных переплетов вложены частички их веры, надежды, любви. Разве не это ощущение причастности, единства разных поколений, помогает обрести чувство внутреннего достоинства, чувство уважения к себе, к своим соседям? Внутреннее достоинство, уважительное отношение друг к другу были характерны для жителей далекого богатого дореволюционного Рыбинска. Надо ли говорить, что поэтому и воровства, и насилия, и мата, и грубости тогда было меньше? В современном Рыбинске, пока власти самоутверждаются, и достоинство, и гордость, и уважение покоятся под обломками зданий. Впрочем, мой гид рассказывал, что еще есть и такие горожане, которые становились под ковш бульдозера, занесенный над старинным купеческим домом. Может и не все потеряно? Дай Бог, чтобы этим горожанам хватило сил и разума отстоять Рыбинск от разгула разрушителей.
Особая страница в истории многих приволжских городов, и Рыбинска в частности, — воплощение в жизнь Ленинского плана ГОЭРЛО. Грандиозность замысла была призвана еще более упрочить власть большевиков. Разве имели какое-либо значение перед Его сияющими высотами судьбы отдельных людей? Да что там отдельных людей — целых деревень, сел, городов?… Рыбинск последнее прибежище памяти о затопленном на дне Рыбинского водохранилища городе Мологе. Над ее широкими улицами, над разрушенными стенами Афанасьевского монастыря с его величественными храмами, над руинами Вознесенской и Воздвиженской церквей, Богоявленского и Воскресенского соборов, над сквером, над «Манежем», над опустевшими домами, над Базарной площадью гуляют волны Рыбинского моря.
Только маленькая часовня в Рыбинске да разобранные по бревнышкам, сплавленные по Волге и собранные заново на ее левом берегу недалеко от Рыбинска жилые деревянные дома напоминают о затопленном весной 1941 года старинном русском городе.
Сейчас у нас в Прибалтике отдельные политики все еще нет-нет да пытаются придать большевистскому режиму национальную окраску. Делается это путем спекуляций на слезах и горе десятков тысяч граждан Эстонии, Латвии, Литвы, подвергшихся насильственной депортации в 1940 и 1949 годах. В России тоже иногда раздаются голоса местных националистов, которые видят причины Октябрьского переворота в неком жидо-массонском заговоре (евреи виноваты!). Приходилось слышать и разговоры о том, что если б не латыши со своим стрелками, то большевики не удержались бы у власти (один только Петр Магго около десяти тысяч человек расстрелял!). Так можно и полякам предъявить претензии за Дзержинского, грузинам за Берию и Сталина, эстонцам за гибель армии Юденича, а с мирового пролетариата вообще должен быть спрос особый…
Все это мерзко и отвратительно. Октябрьский переворот, Гражданская война, политика репрессий не имели и не имеют национальности. Они были для всех одного — кроваво-красного цвета. Кощунственно сравнивать по национальному признаку или по гражданству — чьи слезы были более соленые: депортированного в Сибирь эстонского хуторянина или жителя города Мологи? Какой национальности были 150 тысяч политзаключенных, работавших на строительстве Рыбинского гидроузла? До какой степени надо быть отравленным ядом национализма, чтобы делить их на «своих» и «чужих» по цвету волос, размеру черепа, разрезу глаз? Я знаю только то, что и эстонский хуторянин, и горожанин из Мологи, и заключенный Волглага были живыми людьми. Каждый из них также, как и каждый из нас, был создан по образу и подобию Божиему.
Законы Естественного Отбора всегда бесчеловечны, а среди людей они еще довольно часто до отвращения мерзки и уродливы. В мирное время мирных жителей выгоняли из домов с тем, чтобы ни они сами, ни дети их, ни внуки никогда не увидели тех мест, в которых находятся могилы их предков. В мирное время от недоедания, холода, унижений, непосильного труда ежедневно погибало по сотне и больше заключенных Волглага. В поселке Переборы, недалеко от Рыбинска, под сочной зеленой травой бывшего стрельбища ДОСААФ находятся их безымянные могилы… Память о всех репрессированных должна не разъединять, а объединять народы, чтобы в отношениях между людьми правили Божеские Законы, а не Естественный отбор по праву силы и наглости.
13 июня 1998 года. (Деранька)
Сейчас семь часов утра. Наш Джип стоит в десяти метрах от шоссе, посередине небольшой, залитой водой лужайки. Слева от нас лес. Справа, через дорогу, тоже лес. Лес спереди и сзади на десятки километров вокруг. Впрочем, все по порядку.
Вчера мы выехали из Рыбинска только в час дня, так как с утра у Яши снова были какие-то встречи с рыбинскими бизнесменами. Яша хотел непременно к ужину быть в Мелешках, поэтому, несмотря на плохое состояние дорог, Джеймс вел Джип со средней скоростью около 100 км/час. От Рыбинска до Череповца добрались примерно за два часа. Далее, километров через сорок, дороги стали значительно хуже. Местами встречались участки, где колдобин было больше, чем ровного асфальта. Джеймс, виртуоз своего дела, всегда интуитивно выбирал в их лабиринте наилучший путь. Мы стремительно удалялись от цивилизации. Встречные машины становились редкостью… Как и откуда материализовались груженый пустыми бочками ГАЗ-53 и Запорожец, летящие на нас параллельно друг другу, перекрывая собой все пространство шоссе, остается загадкой. Джеймс резко крутанул баранку влево. (Если бы он попытался уклониться от столкновения в правую сторону, то Джип не преминул б врезаться в частокол стоящих там вплотную к шоссе деревьев.) Скользнув по низкой насыпи и подминая под себя траву, машина запрыгала по кочкам, стремясь поочередно завалиться то на один, то на другой бок. Джеймс и в этой ситуации оказался на высоте — удержав колеса прямо и тем самым не дав им увеличить величину опрокидывающего момента. Все произошло настолько стремительно, что никто даже не успел испугаться. Только, когда Джип встал, мы поняли, что чудом остались живы и невредимы. Джеймс с Олегом, открыв дверцы, спрыгнули на землю. Грузовик и Запорожец стояли метрах в двадцати от поворота, из-за которого выскочил наш Джип. Яшины охранники, хлюпая в туфлях по воде, выбрались на шоссе. Запорожец дал задний ход, чтобы подъехать к ним поближе. Водитель «Газона», который и был главным виновником происшедшего, так как обгонял Запорожец, не имея запаса видимости дороги перед крутым поворотом, снова вскочил на подножку, юркнул в кабину и — поминай, как звали. Джеймс с Олегом попытались организовать за ним погоню, но Запорожец больше семидесяти не давал, да и хозяин, глядя, как Джеймс насилует старенький мотор, ни на секунду не ослабляя давления на педаль газа, без конца стонал и умолял ехать тише — а то поршня от нагрева заклинит.
Вернулись они, естественно, ни с чем. Посовещавшись решили, что я и Джеймс останемся в машине, а Яша с Олегом поедут на Запорожце в какую-то глухую деревеньку со странным названием — Деранька, где, по утверждениям водителя Запорожца, можно найти трактор и все необходимые к нему причиндалы, чтобы вытянуть Джип на шоссе.
