В неоновом освещении больничной палаты — две склоненные надо мной мужские фигуры. Третья осталась на заднем плане — дородная медсестра, недоверчиво следящая за теми двоими, ну и что, мол, они теперь будут делать. У тех же на покрытых сиреневыми тенями лицах напряженное внимание профессионалов вдруг сменяется бурным, счастливым, необузданным ликованием. Подняв головы к слепящему свету, они хохочут.
Что означает, я снова здесь.
Я тут же закончил начатую было фразу. Назвал номер телефона.
Это произвело эффект, я знал, что я делаю, от неожиданности дородная женщина взвизгнула.
Я наслаждался своим нахальством.
Теперь они радовались еще и тому, что я в сознании, нейроны мои не погибли. По их новому приступу радости я догадался, что времени прошло достаточно много.
После электрошока все мое тело сотрясала конвульсивная дрожь. Кожа и волосы у меня на груди дымились. Клеймом реанимации они прожги грудь до мяса. Я клацал зубами, сучил и размахивал руками-ногами, не в силах, как ни старался, справиться со своими членами, И каждое движение, слово, вздох, само существование сопровождались острейшей болью от сломанных ребер.
Стуча зубами, я попросил склонившуюся надо мной медсестру как-то помочь мне унять эту дрожь.
Она сказала, что нечего из-за этого волноваться. Не надо вообще волноваться. Теперь уж они все уладят.
Мне кажется, сказал я, не попадая зуб на зуб, что у меня плавки мокрые. И добавил еще: почему-то.
Они стояли в запахе горелого мяса и потрясенном молчании. Из чего можно было заключить, что обмочился я от разрядов электрошока.
Не надо теперь волноваться. Ни о чем. Врачи имитировали спокойствие, скрывая личное счастье под маской профессионального достоинства. Быстро убрали использованные для реанимации инструменты, но так,
чтобы они были наготове. Ведь это еще далеко не конец. Клацая зубами, я спросил у врача, что произошло, потянувшись рукой к свежему ожогу, но боль остановила мой указательный палец, меня реанимировали, спросил я. Услышав из моих уст медицинский термин, врач вздрогнул, он как раз собирался выйти, но в замешательстве оглянулся: столь ясное сознание — это уж было слишком. Он вцепился в кровать, будто хотел сам трясти ее вместо меня. Умирающие так себя не ведут, сказал он. И чуть ли не обиженным тоном добавил: да, конечно, реанимировали, разумеется. Я спросил, сколько времени это длилось. Мне тоже хотелось знать, действительно ли с сознанием все в порядке. Он задумался, что-то перебирая в уме. И сказал: три с половиной минуты.
Ответ звучал убедительно, да он и не мог ответить иначе. Призвание обязывало его что-то сказать, и он назвал мне некую цифру, хотя по его глазам было видно, что он не знает или не хочет сказать мне правду. Возможно, все длилось лишь две минуты, а может быть, шесть с половиной. За три с половиной минуты пронеслись мириады лет. Когда смерть и рождение сходятся — это акт творения.
О том, что произошло, я догадался гораздо позже, будучи уже дома.
Стены пещеры, в которой я побывал, отличались какой-то знакомой мягкой ребристостью. Словно бы роясь в мозгу, я не то что не мог обнаружить следов уже знаемого, но даже понять, что, собственно, я ищу. Бледно светящаяся знакомая ребристость не забывалась. То место, куда увлекала меня сила, напоминало слегка ребристую изнутри трубу. Достаточно только подумать, и она снова подхватывает меня. Вечная безграничная пустота, обнимающая меня своею ребристостью, влечет меня к свету. Возможно, было бы правильней говорить о складках, о мягкой складчатости. Я двигался не по прямой, сила, словно бы ухватив мою голову, проворачивала меня по оси и тянула наверх по некрутому подъему. Если уж быть совсем точным, она провернула меня два раза.
Физических ощущений от этого не осталось, точнее, я как бы вижу их. Я жаждал вернуться в то место, где телесное ощущение может быть абстракцией. Где сила, ухватив мою голову, проворачивала меня в пространстве с мягкой ребристой поверхностью и увлекала к выходу или к входу. Кто знает.
Выход по форме напоминал вертикально вытянутый овал. Мягкий, в верхней части, справа, вытянутый чуть больше. Можно сказать и так, что правая его сторона была открыта чуть больше, чем левая. Отверстие было несимметричным. В левой части овал был более однозначным. Пока сила влекла меня вверх, а в разверстом моем сознании происходила при этом еще уйма других вещей, отверстие, как мне показалось, раскрылось еще чуть больше. И пересеки я эту черту между мраком и светом, все свершилось бы бесповоротно, я это знал. Не знал только, что бы это было — рождение или смерть. До выхода оставалось совсем немного, но я до него не добрался.
На следующий день, около полудня, меня перевезли в кардиологический центр. Я старался вести себя так, чтобы мною были довольны, оставаясь при этом не здесь.
Когда через несколько дней, после небольшого хирургического вмешательства, меня отпустили домой, я попытался вновь адаптироваться к среде, которую не без сомнений человек называет посюсторонней жизнью. Пытался вновь обрести простейшие навыки, вспомнить все, что я знал о земной юдоли. Пылесосил квартиру. Пыль, портьеры, ковер — я старался всерьез отнестись к их реальному бытию. Это было довольно странно.
Когда человека насильственно возвращают, он уже ни к чему не причастен. Ни к предметам, ни к людям, ни к собственным знаниям, ни к истории своей жизни, ни к чему. Остается, правда, чувствительность: например, уколовшись, ты ощущаешь боль, но она тебе безразлична.
Разве что небо, его консистенция, цвет. Контур какого-нибудь растения. Аромат духов Магды, будящий воспоминание о других духах, которыми она пользовалась когда-то. Полет птицы. То есть вещи, с трудом уловимые, а более — ничего. Ничего.
Ты знаешь, как должен вести себя, чтобы тебя принимали другие, однако все отношения приходится восстанавливать, совершая насилие над собой. Ты понимаешь, что должен видеть не место той или иной вещи среди других вещей, а сами реальные вещи, как их видят другие. Чувствовать пальцами грубую ребристость шланга от пылесоса.
Но ведь это понятно.
И стоило только вспомнить, как она опять подхватила меня. Из материнского чрева я попал в родовой канал, и на этом закончилось то изначальное состояние, в которое я вернулся в момент своей смерти.
Случается, что осязаемое сравнение помогает нам вспомнить место реальных событий.
Овальным отверстием были большие половые губы матери, которые кто-то растягивал, которые я видел только изнутри из родового канала, большие половые губы моей давно умершей матери, растягиваемые снаружи, а может, они расширялись сами — по мере того как я приближался к ним, чтобы явиться в мир.
Свет был матовый, как тот, что просеивается сквозь окна родильного отделения.
Еще долго я не решался выйти из дома, мне трудно было воспринимать всерьез реальное бытие вещей, коль скоро, как мне казалось, я понял их естество. Я попросил жену купить десять плечиков для одежды, выбрав самые лучшие, отнести их в больницу и разыскать там дородную медсестру. Пусть хотя бы за плечиками не бегают.
