Губы Зины вздрагивают, как у ребёнка.
– Налей и мне эту гадость, – говорит она.
– Годится, – одобряю я и думаю о том, что Зина ко мне не безразлична: если бы она была ко мне безразлична, то не стала бы пить этот поганый, вонючий виски. А мужа она, разумеется, не любит: если бы она любила мужа, то пила бы не виски, а бренди.
– Боже, – морщится Зина, – какая отрава!
– Но бренди ещё хуже…
– Конечно, – говорит Зина, – бренди гораздо хуже… За твои портреты!
– За тебя! – бормочу я. – Ты – прелесть!
– Потому что пью виски?
– В основном, поэтому… – соглашаюсь я.
– В таком случае, буду хлестать лишь эту гадость…
– За тебя!
– За тебя!
За окном небо, которое всегда тайна.
– Люди без бога не могут! – говорю я. – Никогда не могут…
Зина перехватывает мой взгляд.
– Тебе со мной скучно?
– Почему ты спрашиваешь?
– Я подумала, что тебе со мной скучно, если разглядываешь небо и говоришь о боге.
– Я говорю не о боге, а о людях, которые без бога не могут.
– И тебе со мной не скучно?
– Ты прелесть!
В руках хозяина кафе маленький круглый торт с тоненькой розовой свечкой.
– Вот! – говорит он и, подмигнув мне, отходит величавой, весьма значимой походкой.
Подаю Зине спички.
– Зажги, – прошу я. – Через год придём сюда и зажжём две свечки, через два года – три, через три года – четыре…
– Как в дни рождения?
– У нас будет свой календарь. Только наш…
– И я буду зажигать свечки?
– Точно так же, как сейчас…
Зина тянется губами к моей щеке.
– Ты это замечательно придумал! – говорит она.
Мы молча разглядываем жёлтый язычок свечки и не можем понять, почему язычок дрожит, если мы не дышим.
– Настанет день, и на этом столике будет стоять огромный торт с сотней весёлых свечей! – шепчу я.
– Думаешь, нас на сто лет хватит? – говорит Зина, и в её глазах плещутся струйки грусти.
Думаю о нас, о предстоящем столетии, о богах древних и богах современных.
– Нас и на двести лет хватит, – говорю я.
– У нас получится?..
– Я верю в своего бога.
– У тебя свой бог?
– Я рисую лица…
– Лица – твой бог?
– Сестру Зину к телефону! – объявляет хозяин кафе. – Спрашивают сестру Зину!
– Это из лечебницы, – говорит Зина, вернувшись. – На всякий случай оставила номер телефона этого кафе… Твоя мама только что проснулась…
Вскакиваю. Зина наклоняется над розовой свечкой. Язычок пламени, вздрогнув, гаснет, превращаясь в голубую нитку
Забираясь в «фиат» и говорю:
– Зина, ты самая мудрая, самая красивая; в тебе есть всё, чтобы называться моим Богом…
– Бог у тебя уже имеется, – напоминает Зина.
– Один хорошо, а два лучше, – напоминаю я.
– А три?
– Глупая! – привлекаю Зину к себе и ощущаю силу своих рук.
Вглядываюсь в небо.
В небе – ангелы.
В земле – черти.
Между небом и землёй – люди.
Когда люди умирают, их души отлетают в небо, а тела разлагаются в земле.
А разум? Любопытно, куда исчезает разум?..
***
Колдун стоял в проходной и покусывал бескровные губы.
– Мама человек закалённый, и она выберется, – сказал я.
– Наш мир не закаляет, а изматывает, и Спасение – в уходе из него.
– Я выкраду маму домой, к Шопену…
– Пустое! – Колдун взглянул на двор лечебницы. – Видишь ли, мир поделен между идиотами и теми, кто идиотами прикидывается, с одной стороны и хищниками с другой. Хищники загребают себе игорные дома, гибких женщин и контейнеры с винами, оставляя идиотам и тем, кто ими прикидываются, ничтожную малость. Впрочем, на то они идиоты, чтобы ничтожной этой малостью довольствоваться…
– Моя мама – идиотка?
– Вне всякого сомнения.
– А вы?
– Прикидываюсь. И ты тоже… Таких – большинство…
– С чего вы взяли, что мы прикидываемся?
– Так ведь нас усыпляют не уколами…
***
К чёрту Колдуна! На моём колене ладонь любимой.
***
Сейчас в Южной Америке ночь, и муж Зины, посланник Еврейского Агентства, наверно, спит. Т-ш-ш-ш, не шуметь! Посланнику необходим отдых, чтобы утром, со свежими силами, уговаривать евреев переезжать в Израиль. Наверное, уговаривать евреев – занятие утомительное, но Зина считает, что у мужа это получается. Её он уговорил стать его женой…
***
– О чём думаешь? – спрашивает Зина.
– Представляю себе тебя с мужем в спальне…
– Не надо! – просит Зина.
– Конечно, не надо, но я всё равно об этом думаю…
– Дома на моих ногах – тяжёлые сапоги, на моих руках – тяжёлые перчатки, на моих губах – тяжёлый замок… Помнишь, я как-то сказала: «Хорошо художникам!» Это я от зависти… Художники, наверно, чувствуют раскованно, мыслят раскованно… Иногда я завидую и разбойнику Робину Гуду, и плохой жене Эмме Бовари… Мой муж настолько из себя правильный и настолько утомительно-болтливый, что…
– Твой муж занят делом государственной важности!
– Когда-то я думала также.
– А теперь?
– Теперь о государственных делах я думаю иначе…
– К чёрту!
– Да, к чёрту.
– Ведь мне не обязательно думать о тебе, когда ты не рядом, правда?
– Конечно, тогда обо мне не думай. Лучше подумай о морской волне или о забавном мультфильме, а ещё лучше о торте с тонкой розовой свечкой.
– Ладно, когда ты не рядом, буду изо всех сил думать о торте, до которого мы так и не дотронулись.
– Мы не успели…
– Мы ещё сделаем это. Боже, мы ещё сделаем и это, и ещё всякое другое… Но сейчас… Моя мама проснулась, и я заберу её домой!..
– Твоя мама ещё больна, и ей необходимо лечение.
– Уколы – они против водки, а как быть с Шопеном? Заеду домой за мамиными туфлями.
– Ашер, не делай этого!
– Больше маму не усыпят! Не позволю…
***
Свёрток с мамиными туфлями под треугольным столиком.
– Мим, – говорю я, – у меня мандраж. Я так давно не беседовал с мамой… А сегодня мы обязательно поговорим…
– О том, что теперь ты не Дырка Сучья?
– И об этом тоже…
– Это будет замечательная беседа!
– Конечно.
– А потом твоя мама снова напьётся…
– Заткнись, Мим, пожалуйста, помолчи.
– Без проблем, – молчит Мим.
Выбегаю на улицу. Зина ждёт меня в «фиате».
– Это те самые туфли? – спрашивает Зина.
– Те самые.
Включаю мотор.
– В такой день надо благодарить бога, – говорю я.
– В такой день надо дарить цветы, – говорит Зина.
На выезде из Ришон-ле-Циона покупаю охапку красно-бело-розовой красоты и кладу её на колени Зины.
– Никогда не дарил цветы, – признаюсь я. – Заторможенное развитие…
– Повтори, пожалуйста, – просит Зина.
– Я недоразвитый… Я дефект… Я никогда не дарил цветы!..
– Боже, – смеётся Зина. – Какое счастье, что ты недоразвитый!..
Заглядываю в глаза Зины:
– Моя мама была знаменитая пианистка, – говорю я. – Она исполняла Шопена, и тогда сцену забрасывали цветами. А я Шопена ненавидел. Стоя за запертой дверью, я слышал, как мама выкрикивает его имя, а потом плачет. Я опускался на ступеньки лестницы и шептал неприличные слова. Теперь делать этого не стану, потому что теперь знаю: мама пыталась за Шопена ухватиться. Только что-то ей мешало…
– Всегда мешает что-то… – говорит Зина.
– Сегодня скажу маме, что ненавидеть Шопена больше не буду.
– Да, скажи об этом маме. Я подожду в проходной.
– Мне очень хочется, чтобы ты увидела маму в этих туфлях!
– И мне очень хочется.
– В этих туфлях моя мама красавица!..
– И совсем не важно, какая в это время у власти партия.
– И совсем не важно, какой в это время курс доллара.
***
Зина опускает взгляд на цветы, а я думаю о том, как хорошо художникам, и что главы государств – инфантильные мужики, основное занятие которых людям мозги пудрить…
– Стать королевой Англии хочешь? – спрашиваю у Зины.
– Нет.
– И я нет.
– И не станешь, – обещает Зина.
Вздыхаю с облегчением.
– А сумасшедшей?
– Очень, – говорит Зина.
– И я.
– Дай тебе бог! – смеётся Зина, но вдруг смех обрывает.
– Подумала о моей маме? – говорю я. – Моя мама не сумасшедшая, только у неё что-то с памятью… Она лишь Шопена не забывает… Люди друг от друга отличаются главным образом памятью: желания, ощущения у людей схожие, а память у каждого своя…Что с тобой, Зина?
– Так… Вспомнилось…
– К чёрту! – призываю я.
– К чёрту! – отвечает Зина. – И давай помолчим…
Молча глядим на дорогу, молча разглядываем друг друга.
«Родиться бы заново, – думаю я. – И мне, и Зине родиться бы в один день, и сразу же, ещё будучи в пелёнках, друг в друга влюбиться, а через годы помнить лишь о нашем, о своём… Ни о чём другом, ни о ком другом…»
