Я прохожу по залу ожидания среди заспанных бродяг. Иду на седьмую платформу, откуда отправляется в одиннадцать пятьдесят поезд до Бреннеро. Это единственный поезд, на котором жена могла бы уехать, чтобы добраться до Удине — ее родного города, где, кажется, у нее еще остались родственники. Стоя у отходящего поезда, я сказал себе: а не пора ли и мне уехать? Мне казалось, что я непременно должен куда-то отправиться. Не знаю, как достало у меня сил позволить вагонным дверям закрыться перед моими глазами, как я устоял перед соблазном войти в вагон и дал поезду уйти без меня. Я спросил себя, почему вдруг решил убежать от своего дома и своей жены. Что изменилось в наших отношениях? Я жалею о том, что женился на ней? И все же мне не хотелось исчезать из дому, не объяснившись с женой. Быть может, жена уже в отчаянии ищет меня по всей округе? Бегу к стоянке такси. Машина проносится по тем же бульварам и улицам, что привели меня на вокзал. Вхожу в лифт. Отпираю дверь квартиры. Снимаю ботинки, иду в спальню. Щелкаю выключателем. Жены нет. Боже мой, значит, она все-таки сбежала!
Я бросаюсь на кровать — как есть, в одежде. Уже не знаю, что и думать. Вдруг мне чудится, что я слышу дыхание. Как будто кто-то дышит во сне. Заглядываю под кровать. Потом брожу по квартире, иду на кухню, в свой кабинет, в чулан. И тут замечаю, что дыхание стало громче. Я стоял около комнатки, в которой раньше жила домработница. Открываю дверь. Вот где моя жена — спит на кровати домработницы. Я долго и пристально глядел на нее в нерешительности — будить или нет. Возвращаюсь в спальню.
На следующий день все шло как будто нормально. Если, конечно, можно назвать это нормальным. Жена вела себя так же настороженно, как и накануне. Принеся мне в кабинет кофе, она назвала меня синьором Пиладе. Я говорю ей: сядь, поговорим. Сесть отказалась, обращается ко мне на «вы». Я спрашиваю ее: ты шутишь или серьезно? Она остается стоять, не садится, смотрит на меня растерянно и тупо, как домработницы, которые моментально тупеют, стоит хозяину к ним обратиться. Я понимаю, что с ней неладно, и прошу позвонить врачу. Мы были женаты уже двенадцать лет, и каждый раз, когда она себя неважно чувствовала — к счастью, это случалось крайне редко, — она звонила своему врачу в Удине и выслушивала его рекомендации по телефону. О других врачах она и слышать не хотела. Когда я прошу ее позвонить врачу, она отвечает, что чувствует себя хорошо и у нее ничего не болит. Как только она уходит, я звоню своему врачу и прошу его немедленно прийти. Врач внимательно осмотрел жену, причем она не стала особенно возражать. Затем я разговариваю с врачом наедине, и он говорит мне, что состояние жены превосходное, однако он опасается, что потребуется помощь психиатра. В одном он был уверен: моя жена потеряла память. Она считала себя моей домработницей. Больше ничего не помнила. Врач посоветовал мне подождать несколько дней. Речь могла идти лишь о временном расстройстве, провале памяти, вызванном никому не известной причиной. Вняв совету доктора, решаю выждать два-три дня. Жена меня обслуживает. Я слежу за ней. Потом — если не ошибаюсь, на второй вечер — я иду на хитрость. Запираю на ключ комнатку домработницы; возможно, найдя комнату закрытой, она придет ко мне. Жду до полуночи. Затем встаю и обнаруживаю ее спящей на стуле в коридоре. Я бужу ее и даю ключ от комнатки. Извиняюсь перед ней и ухожу. Но, передумав, опять иду за ней. Пытаюсь лечь к жене в постель. Она сопротивляется, но слабо. Более того, она вульгарно и как-то жалко смеется, как домработницы, которые носят чулки на резинках. В отчаянии я вернулся в спальню и лег.
В воскресенье она в первый раз убежала из дому. И как я уже говорил, я искал ее два месяца по всему Риму.
Снег был повсюду. Он падал с неба — перед глазами мягко, а дальше быстро и наискось, будто гонимый ветром, хотя ветра, кажется, и не было. Значит, снег обладал своей, присущей только ему, силой. Небо в движении. Лишь земля вроде бы стоит на месте, а все остальное стремительно кружится вокруг тебя, вокруг деревьев, вокруг веток, пронзающих низко висящие тучи. Я шел. Вокруг ничего не видно. Уши вбирают шум снега, скребущегося в вышине, там, где вода застывает и облака превращаются в пуховые подушки; шум идет и снизу — шум снега, который оседает на развалинах или на другом, ранее выпавшем, снеге. Горы снега растут. Зелень исчезает, пропадают все краски, я шагаю до тех пор, пока не выхожу на большое поле, где растут персиковые деревья. В метре от меня по земле, нет, прямо по снегу ходят крохотные черные птички и птицы побольше, похожие на дроздов; они стайками по четыре, по пять садятся на деревья, перескакивают с ветки на ветку, карабкаются, потому что летать уже бесполезно: снег сковывает крылья. Я вижу только белизну: снежная пелена на земле, несметный рой снежинок в воздухе, и я иду, охваченный блаженством. Я знаю, куда идти. Вот точно так же в 1930 году, когда был снег и только пылающие повсюду костерки согревали старые руки и пар шел изо рта, все — и старики, и молодежь — шли вечером в кинотеатр «Эдем» посмотреть фильм об Африке, об охотниках за слоновой костью или о погонщиках верблюдов в пустынях. Весь Городок протягивал руки к экрану: вид горячего песка согревал людей. Вот почему и теперь в снежном вихре я возвращался в старый, разрушенный кинотеатр «Эдем» и смотрел на уцелевшую желтоватую стенку, на выступившие от сырости пятна зеленой плесени, похожие на шагающих слонов и заснувших львов, и мне чудились хищные звери в снежном водовороте вокруг меня. Представление для одного зрителя. Крадусь, как зверь, чувствую, что за мной гонится целая туча белых бабочек, убегаю и преследую сам, нахожусь в самой гуще событий. Слух чутко впитывает мягкие шумы, а зрение окрашивает в белый цвет все препятствия, и препятствия исчезают. Теперь передо мной равнина, разделенная на прямоугольники. Черные строчки деревьев подчеркивают белизну. Равнина, вернувшая вещам геометрический порядок. Но я не вижу моря. Его голубая строчка — за снежным облаком.
Если я шел с юга на север и потом оборачивался, то за плечами у меня внезапно возникал пейзаж из деревьев и ветвей. Они отчетливо чернели на снегу, более того, теперь, когда они рождались из белого цвета, их можно было сосчитать. Виднелись непонятные темные линии, тянувшиеся горизонтально от одной точки к другой, и служившая когда-то для линии электропередач опора, которую я теперь прекрасно различал; за ней выделялись подвешенные к небу черные запятые, скорее всего какие-то железки, торчавшие из белых стен. И было здорово считать деревья и переплетающиеся ветки.
Если же я шел с севера на юг и оборачивался, то деревья исчезали — и оставалась лишь белая пустыня. Дело в том, что снег падал наискось и прилеплялся к стволам и ветвям с южной стороны, и потому не удавалось разглядеть стволы. Я долго ходил и наблюдал, как за моей спиной то появляются, то исчезают деревья.
Потом слышится хриплый крик какой-то крупной птицы, возможно дикой утки. Она летит в снежном облаке, и крик обрушивается мне прямо на голову, как бы рассыпаясь снежной мукой. Он то удаляется, то приближается. Я стараюсь шагать под этим криком и с минуты на минуту ожидаю встречи с птицей.
Крик напоминает человечий, он звучит как протяжный дифтонг. Я пытаюсь разобрать отдельные звуки этого дифтонга. Кажется, уа-уа-уа! Я повторяю вслед за птицей. Вероятно, она слушает меня, потому что, отдалившись, опять возвращается и повисает над моей головой. Но я не вижу ее. Крылья птицы толкают снег вниз, заставляя его падать быстрее; может быть, именно птичьи крылья создают в воздухе легкий ветер. Крик удаляется. Я возвращаю его все тем же призывом. Должно быть, я самец, а в небе — отчаявшаяся, голодная, замерзшая самка. Во всей этой белизне она не находит места, куда бы сесть. Внезапно я слышу, как она пролетает у меня над головой, в нескольких метрах: отчетлив удар крыла, мне даже кажется, что я замечаю темную тень, метнувшуюся передо мной почти на бреющем полете. Но тут же крик взмывает высоко в небо. «Уа» повторяется, на этот раз жалобнее. У меня возникает ощущение, что это голос моей жены. И сразу же крик падает на землю. Я слышу, как его издает кто-то идущий по снегу неподалеку. Это может быть моя жена. Неужели она наконец стала искать меня?
Старик, задыхаясь, плыл в снегу. Ты куда? Куда мы идем? Я крикнул это, но даже не успел его рассмотреть: старик ни на миг не остановился, только весь ощетинился, как зверь. Он двигался в каком-то определенном направлении, но с большим трудом, утопая в бездонном пространстве, так по крайней мере казалось — возможно, потому, что, даже если ему удавалось отдалиться, белизна снега стирала расстояние. Все деревья выстроились перед глазами в один ряд, даже те, что поначалу как будто стояли дальше. Я тащился за стариком, ступая след в след. Мы были совсем близко друг от друга. Я слышал его тяжелое дыхание. Потом наконец я увидел, за кем он гнался. Это был огромный павлин, четко выделявшийся на девственной белизне. Его хвост волочился по снегу, голубые и зеленые пятна на нем промокли. Павлин шагал впереди нас. Откуда он взялся? Может, он тоже обитал в заброшенном Городке, а теперь потерял способность к мимикрии и больше не мог жить спокойно? Голова павлина с растрепанным хохолком и помутневшими глазами была повернута назад, где за его спиной шагала смерть в образе старика, простирающего к нему руки с когтями. Я услышал, как павлин в последний раз крикнул «уа».
