Он вернулся в свое бренное тело, ведомый его отчаянным призывом о мочеиспускании. А, вернувшись в свое кресло, попытался, было порефлектировать на тему — а не сходит ли он с ума? Но рефлексия была прервана непроизвольно вырвавшимся смешком — с чьего, интересно, ума? Впрочем, задуматься было о чем, впервые его транс, вызванный мигренью, столкнул его с чем-то запредельным. Впервые задумался он о том, откуда и куда ведет его нить его жизни. И насколько эта нить — его? Опиум, деньги, рубины, кровь — вот четыре вещи, которые вели его всю жизнь. Четыре — не число жизни. Четыре — число смерти. Вопреки нумерологии, арифметика его жизни насчитывала не менее тридцати случаев, когда он был на волос от смерти — и чудом спасся. И не менее тысячи трехсот тридцати, когда когтистая лапа закона могла прихлопнуть его, как муху или ободрать, как липку — до костей. Но не прихлопнула. Случай, приведший его в лес, заключался в следующем.
Бежав в Россию из объятого войной Таджикистана, он, будучи обладателем, возможно лучшей в Европе коллекции рубинов, оказался гол, как сокол, вследствие незнания каналов сбыта. Поэтому, подался в дело, дающее перспективу и в котором были тяги на уровне министерства — в милицию. Люди, которым он когда-то переводил в «царандое», теперь занимали очень приличные посты. Но они не понимали. Они решили, что ему нужна зарплата, звездочки и быстрая выслуга лет — для пенсии. Они пристроили его в батальон специального назначения и отправили назад — в Таджикистан. Причем все произошло так быстро, что он едва успел закопать свои рубины в подмосковном лесу. Трясясь в десантном самолете без обшивки, отопления и звукоизоляции и, время от времени, принимая ходящую по рукам бутылку водки, он горестно размышлял о том, что Россия стояла, стоит и стоять будет наивным идиотизмом своего служилого люда. Любому таджикскому, узбекскому, туркменскому менту он мог бы, сунув на лапу, прямо сказать, что ему надо. И получил бы. Но не таков русский офицер. Русский офицер, будь он хоть трижды взяточник и казнокрад, ни в жисть не поймет, что все, что нужно его боевому товарищу — это место участкового в г. Синепупинске и возможность спокойно продать ворованные рубины. Нет. Он обнимет, он поцелует, он выпьет бутылку водки и пошлет тебя в самую жопу, в самый ад — за выслугой лет.
«Как жаль», — думал он, поглядывая на рязанские лица своих товарищей по оружию, — «Что мнение народа, будто все менты — хитрюги и ворюги, не верно. Эти-то хлопцы — хитрюги? Да они умрут за товарища Мирзоева, а те, что останутся в живых, будут счастливы, если во время дадут зарплату».
А товарищ Мирзоев, шакал, был легок на помине. В задачу спецназа входила охрана министерств и ведомств. Товарищ Мирзоев видел его пару раз в Кала-и-Муг. И товарищ Мирзоев увидел его в форме российского спецназа. Тогда он понадеялся, что старый шакал не узнал его. Зря надеялся.
Ему повезло. Стоя в оцеплении возле здания генпрокуратуры, он получил по башке шариком от шарикоподшипника. Госпиталь. Самолет. Москва. Медаль. Городовой в Синепупинске.
Ему страшно понравилось. Он же почти никогда не жил в обычном, мирном городе, среди славянского населения. Настолько понравилось, что он на какое-то время забыл о рубинах. Пока не встретил Йосю Краснопольского.
Сам Йосиф Краснопольский называл себя мастер-гравер. Он и был гравером, работал в граверной мастерской. Но еще он был ООР — особо опасный рецидивист. Смешно — у него ходок-то было всего две. Но — большому кораблю большое плавание. Первый срок Йося получил в шестнадцать лет за подделку талонов на керосин. Нет, это не были голодные послевоенные годы. Но в поселке Пейшанба-Сиоб, возле г. Самарканда, где жил Йося, талоны на керосин были. И Йося получил десять лет — по тем серьезным законам и по грехам ссыльных родителей. В 1948 году, выйдя на свободу очень квалифицированным фальшивомонетчиком, Йося шутил, — «Если бы не товарищ Берия и не зона «Три Колодца, то был бы Освенцим им Йоси Краснопольского», — Йося имел несчастье быть слегка антисемитствующим евреем. В 1957 году он сел во второй раз за убийство. Так решил сход — в зоне нужен был специалист. Жизнь в глаза не виданного Йосей человека суд оценил в семь лет — на три года меньше талона на керосин. Выйдя на свободу в 64-м, Йося сказал себе, — «Все». – И сдержал слово. Он делал все для всех: дипломы, медали, справки о наличии семерых детей — кроме денег. И больше никогда уже не садился на шконку. Он наработал достаточно авторитета, чтобы настоять на своем, а свое было — разноцветные камни и красивые металлы, желтый и белый. Разумеется, детство и сроки, проведенные на Востоке, где ювелирные украшения — это намного больше, не просто дорогие цацки, способствовали рождению страсти. И ее черненького близнеца. Семнадцать лет в зоне Йося гранил дважды украденные рубины, шлифовал лазурит, переводил грязное базарное серебро, которое чекисты изымали пудами в изделия высшей пробы, а из окровавленного, с мясом вырванного золота штамповал респектабельные червонцы с бородатым профилем Николая II. Семнадцать лет Йося трудился во плену египетском, шлифуя мастерство под руководством мастеров старой пробы, умеющих вырезать из двух дощечек из стены нужника форму для печатания денег и укрепляя дружбу с покровителем всех азиатских ювелиров — терьяком, дарующим бестрепетность руки и верность глаза.
Йося имел квалификацию, Йося знал ходы, Йося мог огранить рубины и обменять их на билет в рай, где пляшут гурии, и никто не бросается шариками от шарикоподшипников.
У одного были рубины и запас опиума, у другого — желание и возможности, оба были русскими с Востока и понимали друг друга с полуслова, как они могли не договориться?
Гонцы от товарища Мирзоева прибыли, когда Йося уже успел огранить около десятка камней. Мирзоев не мог предъявить никаких официальных обвинений, рубины были и снова должны были стать его неофициальной собственностью. Двое мрачные, моджахедского вида таджиков с прокурорскими удостоверениями в кармане, прибыли в связи с расследованием уголовного дела о хищениях на предприятии горной промышленности и с поручением доставить в генпрокуратуру Таджикистана свидетеля по делу — бывшего заместителя начальника охраны этого предприятия.
Они не посмели ни вытрясти камни, нагрянув к нему домой ночью, ни взять его в оборот прямо в здании райотдела, поэтому ему удалось уйти, воспользовавшись некоторой заминкой.
И он дремал теперь в кресле у холодного камина, предоставив времени и опиуму лечить раны и выжидая, когда гончие псы уберутся восвояси.
А тем временем, судьба подбирала и связывала несвязанные нити, созидая прихотливый ковер человеческой жизни — ристалища богов.
Утром он проснулся здоровым и решил отпраздновать этот факт пробежкой и рекордным заплывом, прихватив с собой несколько драгоценных галет и маленький термос с чаем — для праздника.
Двигаясь берегом реки, он вдруг заметил краем глаза голую девочку, присевшую за тонкой завесой камышей. Если бы у нее была темная кожа, он бы решил, что у него галлюцинация. Но ее кожа была белой, слишком, не по сезону, белой. Не замедляя шага и не поворачивая головы, он проследовал к своей заводи, унося на сетчатке глаз фотографический отпечаток: белое тело, перечеркнутое темными штрихами камышей, настороженный взгляд из-под черных прядей волос.
Он спокойно сел на песок, спокойно снял майку, медленно разложил на ней свои припасы, одновременно быстро, по секторам, оглядываясь. Но ничего не двигалось, кроме того, что движется ветром, не было звуков присутствия, не было особого ощущения опасности в солнечном сплетении. — «Маугли», — внутренне усмехнулся он, — «Или русалка». – Но, в любом случае, не следует выдавать своей озабоченности, даже перед лисой. Он разделся, как всегда до гола, выплыл на середину реки и оттуда осмотрелся. Но ничего не увидел.
Выходя на берег, он заметил, что корни прибрежных камышей облеплены серым, птичьим пухом, расположенным так, как будто его принесло течением от того места, где он видел девочку. Или русалку. Едят ли русаки серых фазаньих курочек?
Он сел на свои спортивные штаны, чтобы песок не лип к голой заднице и налил себе стаканчик чаю. Он ни на секунду не расслаблялся. Но он ничего не услышал — он почувствовал. И медленно повернув голову через левое плечо, увидел девочку, стоящую в полутора метрах от него.
Ей было лет двенадцать. Теперь на ней было темное платье, довольно сиротского вида и явно маловатое. Она показала пальцем на галеты, потом на свой рот. Он кивнул. Она подошла, присела на корточки и быстро, с хрустом сгрызла три из шести галет, лежавших на майке. Она сидела так близко, что он мог слышать исходивший от нее запах речной воды. Ее короткие черные волосы слегка вились и были откинуты назад. Они выглядели так, как будто были уложены гелем.
