— Надо пойти проведать Оскара, — сказал Френсис.
— Без меня, — сказал Махоня.
— Нет, — сказала Элен.
— Почему? — спросил Френсис. — Боишься, напьемся, если зайдем поздороваться с приятелем?
— Этого я не боюсь.
— Тогда пойдем. Оскар хороший малый.
— Думаешь, он тебя помнит? — спросил Махоня.
— Может, помнит. Я его помню.
— И я.
— Так пошли.
— Я пить не буду, — сказал Махоня. — Я два года не был в баре.
— Там есть лимонад. Лимонад тебе разрешают?
— Бар, надеюсь, не дорогой? — спросила Элен.
— Смотря что пьешь, — сказал Махоня. — Цены обычные.
— Публика чванливая?
— Бар как бар, в старинном духе. Но половина выручки — от богатых пижонов, которые ходят туда повидать дно.
К ним бодро подошел его преподобие Честер — рот благодушным полумесяцем, широкую грудь расперло добротой — и вручил Френсису пару серых шерстяных носков.
— Примерь.
— Спасибо вам за носки.
— Они хорошие, теплые.
— Как раз то, что нужно. Мои совсем сносились.
— Молодец, что не пьешь. И выглядишь сегодня свежее.
— Это у меня маска для Хэллоуина.
— Не надо себя принижать. Не теряй веры.
Открылась входная дверь, и в проеме возник худенький молодой человек с рыжими вихрами и в бифокальных очках. На нем было синее пальто размера на два меньше положенного. Он стоял прямо под лампой, не отбрасывая тени, и держался за дверную ручку.
— Дверь закрой! — крикнул Махоня.
Молодой человек сделал еще шаг и захлопнул дверь. Испуганный кроличий взгляд его бегал по помещению, лицо было как треснутая тарелка.
— Кранты ему, — сказал Махоня.
Священник решительно подошел к двери, остановился вплотную к пришельцу, вгляделся, принюхался.
— Ты пьян.
— Пару всего принял.
— Э, нет. Это уже через край.
— Честное слово, — сказал молодой человек. — Две бутылки пива.
— Где ты взял деньги на пиво?
— Один там отдал мне долг.
— Ты попрошайничал.
— Нет.
— Ты бездельник.
— Я только выпил чуть, ваше преподобие.
— Складывай вещи. Я сказал тебе: в третий раз этого не потерплю. Артур, дай его чемоданы.
Махоня встал из-за стола и поднялся наверх, где обитала временно горстка тех, кто разбирался со своей жизнью. Священник и Френсису предложил остаться — если он просохнет. У него будет чистая постель, чистая одежда, трехразовый харч и теплая комната на двоих с Христом, покуда он будет решать для себя вопрос: «Что дальше?» Рекорд миссии принадлежал Махоне: восемь месяцев житья, а с четвертого — заведующий хозяйством, столь стоек он был в воздержании. Не пей, не кури наверху (пьяные пожароопасны), неси свою трудовую ношу и подымешься тогда, непременно подымешься в сияющие объятия Бога праведного. Кухонные добровольцы прервали работу и с торжественной жалостью пришли наблюдать изгнание молодого многообещающего собрата. Махоня спустился с чемоданом и поставил его у двери.
— Махоня, дай сигаретку, — сказал молодой человек.
— У меня нет.
— Ну скрути тогда.
— Говорю, нет у меня табаку.
— А-а.
— Ты должен уйти, Рыжик, — сказал священник.
Элен встала, подошла к Рыжику и протянула ему сигарету. Он взял ее, ничего не сказав. Элен зажгла спичку, дала ему прикурить и вернулась на место.
— Мне некуда идти, — сказал он, выдув дым мимо священника.
— Надо было подумать об этом до того, как начал пить. Ты своеволен, молодой человек.
— Мне чемодан даже некуда деть. И я забыл наверху карандаш и бумагу.
— Чемодан оставь здесь. За карандашом и бумагой придешь, когда из тебя выветрится отрава и ты сможешь говорить о себе как разумный человек.
— Штаны там остались.
— Никуда они не денутся. Никто твоих штанов не возьмет.
— Можно выпить чашку кофе?
— На пиво деньги нашлись — найдутся и на кофе.
— Куда мне идти?
— Не имею представления. Приходи трезвый, получишь еду. А теперь — ступай.
Рыжик взялся за ручку, открыл дверь, шагнул за порог. Потом вернулся и показал на чемодан:
— У меня там сигареты.
— Так забери их.
Рыжик расстегнул ремень на чемодане и, порывшись, достал пачку «Кэмела». Потом снова стянул чемодан ремнем и выпрямился.
— Если я завтра приду?..
— Завтра и посмотрим, — сказал священник, открыв дверь, и вытолкнул молодого человека в темноту.
— Штаны мои не потеряйте, — крикнул Рыжик в стекло затворившейся двери.
Френсис в новых носках первым вышел из приюта, первым тревожно заглянул за угол, где со вчерашнего вечера, все так же прислонясь к стене, сидела Сандра: ночь зашила ей глаза, как дневной птице. Френсис тронул ее твердым пальцем, она пошевелилась, но глаз не открыла. Он поглядел на полную луну — серебряный уголь, который освещал эту ночь для кровящих женщин и пенногубых безумцев, а его согревал — его же собственной огромной тенью, мостившей ему путь. Когда Сандра пошевелилась, он прикоснулся к ее щеке тыльной стороной руки и ощутил ледяной холод ее тела.
— У тебя нет там старого одеяла, или тряпок, или от какого бродяги пальто осталось — накинуть на нее? — спросил он Махоню, который стоял в тени, размышляя о неожиданной встрече.
— Что-нибудь найдется. — Махоня высвободил ключи и отпер дверь темного приюта: все огни были погашены, только на кухне еще горели и будут гореть до одиннадцати — до окончательного закрытия.
Махоня распахнул дверь и вошел, а Руди, Элен и Френсис, окружив Сандру, наблюдали за ее дыханием. На глазах у Френсиса человек двенадцать испустили последний вздох — все были бродяги, кроме отца и Джеральда.
— Может, перережем ей горло, тогда ее «скорая» заберет, — сказал Френсис.
— Не нужна ей «скорая», — сказала Элен. — Она заспать все это хочет. И даже холода не чувствует, точно вам говорю.
— Она как ледышка.
Сандра шевельнулась, повернула голову на голоса, но глаз не открыла.
— Вино есть? — спросила она.
— Вина нет, золотко, — сказала Элен.
Вышел Махоня с серой тряпкой, возможно бывшим одеялом, и шершавой этой двуличностью обернул Сандру. Он заткнул край в ворот ее свитера и соорудил вокруг головы подобие капюшона, отчего она сделалась похожа на монахиню.
— Я на нее нагляделся, — сказал Френсис и пошел прочь, из-за холода прихрамывая сильнее обычного. За ним последовали Элен с Махоней, а потом и Руди.
— Ты ее раньше знал, Махоня? — спросил Френсис. — Ну — когда она была в форме?
— Конечно. Ее все знали. По очереди. А потом она стала устраивать любовные вечеринки — так у ней это называлось, — только злобничать начала: сперва, значит, любовь, а потом искусает. Столько народу поранила, что потом только незнакомые соглашались. А потом кончила с этим, сошлась с одним ханыгой, Фредди, и с год они специализировались друг на дружке. Потом он куда-то уехал, а она — нет.
— Никто так не страдает, как покинутые возлюбленные, — сказала Элен.
— Это всё колеса, — возразил Френсис. — Полно народу страдает, а никогда не любили.
— Кто любил, страдает больше, — сказала Элен.
— Ну да. Махоня, где этот шалман? На Грин-стрит?
— Ага. Еще пару кварталов. Где раньше был «Веселый театр».
— Я ходил туда. Смотрел канканных кисок с письками.
— Френсис, веди себя прилично, — сказала Элен.
— Я приличный. Приличней меня ты за неделю ничего не встретишь.
На Грин-стрит их окружили домовые, привидения в капюшонах, Чарли Чаплин с набеленным лицом, при котелке и тросточке, и девочка в старинной громадной шляпе, которую украшала натуральной величины птица.
— Они заберут нас! — сказал Френсис. — Остерегись! — Он вскинул руки и затрясся в жуткой пляске. Дети засмеялись и заухали страшными голосами.
— Ох какой славный вечер, — сказала Элен. — Холодно, но славно, и погода ясная, правда, Френ?
— Славно, — сказал Френсис. — Все славно.
Дверь «Позолоченной клетки» вела в вестибюль бывшего театра «Веселье», превращенный в заднюю часть бара. Сам же бар изображал — отчасти пародийно — богемные пивные Нью-Йорка сорокалетней давности. Френсис уставился на пару монументальных полуодетых грудей, колыхавшихся под рыжей шевелюрой и алым ртом. Обладательница этого богатства исполняла с эстрады городские страдания: «Ты б меня не оскорблял, если б рядом Джек стоял» — голосом, настолько лишенным музыкальности, что это уже было пародией на пародию.
— Она ужасна, — сказала Элен. — Чудовище.
— Да, так себе, — сказал Френсис.
Пол был посыпан опилками, зал освещен старинными люстрами и бра, переделанными под электричество. Длинный ореховый бар с надраенной латунной подножкой и тремя сияющими плевательницами; за полупустым баром человек со стоячим воротничком, узкой бабочкой и резинками на рукавах разливал пиво по высоким бокалам, а за столами, никак территориально не выделенными в зале, сидела публика, знакомая Френсису: проститутки, бродяги, пропойцы. Среди них, за другими столами, расположились мужчины в строгих костюмах и женщины в лисьих горжетках и шляпах с птичкой — их места в зале если чем-то и выделялись, то тем только, что люди на этих местах выглядели иначе. Так что «Позолоченная клетка» сегодня была музеем противоестественного братства, и улыбка бармена приглашала бродяг Френсиса, Элен и Руди, равно как их друга в чистой рубашке Махоню, принять в этом участие.
