Она: Не понимаю чего?
Он: Пресвятая Богородица! Макабеа, давай поговорим о другом.
Она: Давай, но о чем?
Он: О тебе, например.
Она: Обо мне?
Он: Почему ты удивляешься? Разве ты не человек? Люди говорят о людях.
Она: Прости, но я не считаю, что я очень человек.
Он: Бог мой! Все мы люди.
Она: Но я не привыкла.
Он: Не привыкла к чему?
Она: Ах, я не знаю, как объяснить.
Он: Что?
Она: Что что?
Он: Я сейчас встану и уйду, потому что ты невыносима.
Она: Я только и умею, что быть невыносимой. Больше я не умею ничего. Что мне делать, чтобы стать выносимой?
Он: Прекрати болтать глупости. Говори о том, что тебе понятно.
Она: Думаю, я не сумею. Он: Не сумеешь чего?
Она: А?
Он: Я больше так не могу. Давай вообще не будем ни о чем говорить, хорошо?
Она: Хорошо, как хочешь.
Он: У тебя вообще нет своего мнения. А у меня оно было всегда. В сертане Параибы нет никого, кто не знал бы Олимпико. И когда-нибудь обо мне узнает весь мир.
Она: Да?
Он: Я тебе говорю. Ты не веришь?
Она: Верю, верю, я не хотела тебя обидеть.
Однажды в детстве она попала в дом, выкрашенный белой и розовой краской, с колодцем на заднем дворе. Ей так понравилось смотреться в него! Это стало ее мечтой: собственный колодец, только для нее одной. Девушка не знала, как можно эту мечту осуществить, и спросила Олимпико:
— Ты не знаешь, можно ли купить яму?
— Слушай, ты все еще не исправилась? Ты что, не понимаешь, что на твои вопросы не существует ответов?
Она склонила голову на плечо, как печальная голубка.
Однажды, когда Олимпико вслух мечтал о том, как он разбогатеет, Макабеа заметила:
— Мне кажется, это только мечты.
— Иди ты к черту со своими замечаниями. Я бы послал тебя еще дальше, не будь ты невинной девушкой. — Говорят, от забот портится желудок.
— Желудок — это ерунда, я знаю наверняка, что своего добьюсь. Ну а у тебя есть какие-нибудь цели?
— Нет, у меня нет ни одной. Наверное, потому, что я ничего не хочу добиться.
Это был единственный случай, когда она говорила о себе с Олимпико де Жезусом. Она привыкла забывать о себе и не нарушала своих привычек.
— Ты знаешь, в «Радио-Часах» сообщили, что один человек написал книгу «Алиса в стране чудес», он еще был математиком. И еще они говорили об алгебре. Что значит это слово — «алгебра»?
— Это неприличное слово, порядочная девушка не должна его повторять.
— Они часто говорят о «культуре» и произносят другие непонятные слова, например, что такое «электроника»?
Молчание.
— Я знаю, но не хочу говорить.
— Я так люблю слушать, капают минуты: тик-так-так-так-так-так. «Радио-Часы» сообщают точное время, объявления и новости культуры. Что значит «культура»?
— Культура — это культура, — сердится он. — Что ты ко мне пристала?
— Дело в том, что я очень многого не понимаю. Что значит пожизненная рента?
— Ну, это просто, это что-то из медицины.
— А что значит «улица графа де Бонфин?» Что такое граф? Это принц?
— Граф — это граф, черт возьми. И мне не нужно это твое точное время, потому что у меня есть часы.
Он не сказал, что стащил эти часы в заводском туалете, когда один сотрудник положил их на раковину, чтобы вымыть руки. Никто не узнал об этом: он не был дураком никогда не носил их на работе.
— Знаешь, что я еще услышала? Они сказали, что в жизни должна быть радость. Мне кажется, она у меня есть. И еще я слышала такую красивую песню, что даже заплакала. Она называлась «Una Furtiva Lacrima».
— Это была самба?
— Наверное. Ее пел человек по имени Карузо, про него сказали, что он уже умер. У него такой нежный голос, что даже слушать больно.
В ее жизни не было ничего прекраснее этой мелодии. Вытирая собственные слезы, она пыталась напеть услышанное. Но ее голос был резким и дребезжащим, как и она сама. Когда она услышала эту песню, она расплакалась. Она плакала первый раз в жизни, не подозревая, что в ее глазах есть эта влага. Она плакала и сморкалась, не понимая, почему она плачет. Она не оплакивала свою жизнь: не зная другой, она принимала ее как должное. Я думаю, что с помощью музыки она угадала, что на свете есть иная, более утонченная жизнь и даже более одухотворенная. Многое она понимала сердцем, а не умом. «Интеллигентность» значит образованность? Возможно. Пусть будет так. Погружение в безграничный мир музыки не требует понимания. Ее сердце вспыхнуло. И рядом с Олимпико она неожиданно даже для себя самой набралась храбрости и сказала:
— Я даже могу спеть эту песню. Ла-ла-ла-ла-ла-ла. Речь идет об арии Неморино из оперы Доннецетти «Любовный напиток».
— У тебя совсем нет голоса. Ты поешь, будто тростник шелестит.
— Это, наверное, оттого, что я пою первый раз в жизни.
Она думала, что «lacrima» вместо «lagrima» было ошибкой диктора, ей никогда не приходило в голову, что в мире существуют другие языки и была уверена, что в Бразилии говорят по-бразильски.
Эта песня, кроме прогулок в порт по воскресеньям, была единственной радостью в ее жизни. Ухаживание продолжалось вяло. Он:
— Теперь, когда умерла моя крестная мать, ничто больше не связывает меня с Параибой.
— От чего она умерла?
— Ни от чего. От старости.
Он говорил о великих вещах, а она обращала внимание на вещи незначительные, такие же, как она сама. Так, она заметила ржавые, перекошенные, скрипучие и ободранные ворота, за которыми открывалась дорога к загородным, похожим на деревенские, домикам. Все это она увидела из окна автобуса. На доме под номером 106 висела табличка с названием района. Он назывался «Восход солнца». Хорошее название, оно вселяет надежду. Макабеа считала Олимпико очень умным. Он говорил о таких вещах, о которых она не имела ни малейшего представления. Однажды он сказал следующее:
— Лицо намного важнее тела, потому что по лицу видно, что человек чувствует. У тебя лицо человека, который съел какую-то гадость. Мне не нравятся грустные лица, тебе надо сменить — и тут он сказал трудное слово — надо сменить «выражение».
Она сказала, потрясенная: lagrima — «слеза» по-португальски, а lacrima — по-итальянски. — Я не знаю, как можно изменить лицо. Но у меня только лицо печальное, а внутри я веселая. Ведь жить так хорошо, правда?
— Ясно! Но хорошая жизнь — это для избранных. Я одинок и кажусь тебе маленьким и худым, но я сильный, я могу одним махом поднять тебя. Хочешь?
— Нет, нет, люди смотрят, все будут смеяться.
— Да никто на тебя не смотрит.
И они свернули за угол. Макабеа была очень счастлива. Он действительно поднял ее в воздух выше собственной головы. Она была в восторге:
— Как будто летишь на самолете.
Да. Но он не сумел удержать ее, и она упала лицом в грязь, разбив нос. Но она была деликатна и сказала только:
— Не беспокойся, я не сильно.
Так как у нее не было платка, чтобы вытереть грязь и кровь, она воспользовалась юбкой, предупредив его:
— Пожалуйста, не смотри на меня, пока я буду вытираться, мне надо поднять юбку.
Но он рассердился и не сказал больше ни слова. Несколько дней они не встречались: его гордость была уязвлена.
Все кончилось тем, что он вернулся к ней. По разным причинам они оказались в одной мясной лавке. Для нее запах сырого мяса был ароматом, который придавал ей силы, как будто она наелась. Что касается Олимпико, то он хотел видеть мясника и его острый нож. Он завидовал мяснику и хотел бы быть на его месте. Вонзенный в мясо нож возбуждал его. Оба вышли из лавки удовлетворенные. Хотя она спрашивала себя: какого вкуса это мясо? А он: как люди становятся мясниками? В чем тут секрет? (Отец Глории работал в великолепной мясной лавке).
Она сказала:
— Мне будет так жаль себя, когда я умру.
— Глупости, если ты умрешь, то совсем.
— Тетя учила меня не этому.
— Ну ее к черту, эту твою тетку.
— Знаешь, чего бы я больше всего хотела? Стать артисткой кино. Я хожу в кино только в день получки. И выбираю самые дешевые кинотеатры. Я обожаю артисток. Ты знаешь, что Мерилин была вся розовая?
— А ты — цвета грязи. Для артистки ты не вышла ни лицом, ни фигурой.
— Ты думаешь?
— Ну, ясно.
— Я не люблю, когда на экране показывают кровь. Я не могу видеть кровь, меня от этого тошнит.
— Тебя тошнит или ты плачешь?
— До сего дня меня, слава богу, еще ни разу не стошнило.
— От тебя толку, как от козла молока.
Думать — это так трудно, она не понимала, как вообще люди думают. Но Олимпико не только думал, но и употреблял в разговоре изысканные слова. Макабее никогда не забыть, как при первой встрече он назвал ее «синьорита», словно она была кем-то. И так как она была кем-то, то купила себе тюбик розовой губной помады. Их разговоры всегда были бессмысленными. Она прекрасно понимала, что никогда не называла вещи своими именами. И «любовь» она не называла любовью, называла «не-знаю-что». — Слушай, Макабеа… — Что слушать? — О Боже! «Слушай» — не значит «напрягай слух». Так говорят, когда хотят привлечь чье-то внимание. Понимаешь? — Все-все, до капелюшечки! — Господи, до какой «капелюшечки», если я еще ничего не сказал! Так вот, слушай, я приглашаю тебя на чашечку кофе. Хочешь? — А можно кофе с молоком? — Можно, но за ту же цену. Если будет дороже, разницу заплатишь сама.
