Александра Мартина Хайнрих стала называть себя Алекс Мартин Шварц с тех самых пор, когда соски у нее уже явно разбухли и под пристальными взглядами мужчин она стала появляться на реке, в маленькой городской купальне, уже не в виде нескладного субтильного юноши. И все равно тем летом 1976 года, когда ей исполнилось одиннадцать лет, она изо дня в день носила одну и ту же одежду, с выдержкой, свойственной последней поре детства, с последней непосредственной верой в собственную власть, в необходимость собственного существования для дальнейшего существования этого мира, правда, все это она уже следующим летом растеряла: каждое утро она надевала свои старые черные мальчишеские плавки в виде штанишек, которые несколько лет назад выпросила у матери на распродаже, и нижнюю рубаху отца, белую в рубчик, которая доходила ей до колен. К этому наряду очень подходили царапины и ссадины на руках и ногах от лазанья через кладбищенскую стену, а также поношенные коричневые кожаные сандалии, из которых оба младших брата уже выросли. Том и Рес, которые родились, соответственно, в январе и середине декабря одного и того же 1967 года и, словно близнецы, проводили всю первую половину дня вместе, в классе сидели рядышком, после обеда плечом к плечу катили на велосипедах, роликах или коньках, а с наступлением темноты без всякого видимого повода по очереди набивали матери синяки, а она молча терпела, закрываясь худыми руками.
Гостей в доме, можно сказать, не бывало никогда. Принимать редкие приглашения в гости тоже нужды не было. Нам вполне достаточно нас самих, говорил Хайнрих.
В восемь часов вечера, когда он возвращался с работы домой, после приветственного поцелуя двух полуоткрытых ртов, который, как сургучом, запечатывал двенадцать часов, прошедшие со времени поспешного прощального поцелуя, мать показывала отцу свои синяки, а он, как правило, недоуменно пожимал плечами, но иногда хватал Тома и Реса, тащил их в свой кабинет, захлопывал дверь и запирал ее на замок.
Алекс, словно через перевернутое увеличительное стекло, смотрела на своих братьев, Тома и Реса, которые всегда были далеко-далеко, сидя рядом с нею за кухонным столом и поедая тот же салат с колбасой, что и она. Ноги у них росли стремительно, унося их в то вполне прогнозируемое будущее, которое ее, казалось, вряд ли могло заинтересовать. И в этом будущем Томас и Андреас однажды в понедельник, весенним утром 1989 года (словно никогда в жизни ничего другого делать и не собирались; позабыв о тех годах, которые они, «словно за пуленепробиваемым стеклом», как выразился Андреас 20 июня 1995 года у открытой могилы матери, провели в крытых галереях универмагов и разнообразных забегаловках, покуривая «Marlboro Lights»), купив себе по кейсу и по билету до Цюриха, пошли по академическим стопам своего отца, след которого в семидесятые годы отпечатывался во время воскресных прогулок на мягкой лесной земле. А рядом с этим следом бежали следы матери, с носками, повернутыми чуть-чуть внутрь, их было чуть ли не вдвое больше, и они словно хотели затоптать те, другие следы.
Именно тем летом Александра покрасила свои тонкие рыжие волосы в черный цвет и стала называть себя Алекс. Потом она превратилась в маленькую назойливую мышку и долгое время не отставала от родителей; она кричала, умоляла, шептала; она сладко пела им о своем заветном желании: чтобы ей разрешили жить в интернате, в женском учебном заведении высоко в Альпах, в католической строгости монастыря и по возможности подальше от дома, – все напрасно. Hic Rhodus, hic salta,[14] говорил отец. И тогда Алекс забиралась на высокие, выше дома, деревья родительского сада, закрывала глаза и прыгала вниз.
Ульрика и Алекс оказались просто спутницами жизни поневоле, причем того отрезка жизни, когда они обе учились в маленькой частной театральной школе в Мюнхене, и довольно скоро стало ясно, что у них ничего не получается. Лучшие выпускники школы играли роли трактирщиков в рождественских спектаклях на провинциальной сцене, или по трое отправлялись в Западный Берлин, чтобы сидеть там в кафе, строя наполеоновские планы, маникюрить себе ногти и время от времени ходить на кастинг, претендуя на роль в рекламном ролике международного концерна по производству моющих средств.
Наконец летом 1997 года одна из них, по имени Марион, добилась места на РТЛ, где на глазах у телезрителей выпекала итальянскую пиццу с самой хрустящей корочкой в мире, которую тут же замораживали и отсылали в продуктовые магазины по всей Европе.
«Мне очень жаль, – тактично сказала Алекс в 1988 году жена руководителя театральной школы, японка: эта супружеская пара в первые два года совместной жизни разлучалась только на время сна, они даже дверь в ванную никогда не закрывали, – мне очень жаль, – сказала она Алекс, но ты сама на себя посмотри: актер должен найти некую середину, центр, который позволит ему воспринимать импульсы, исходящие от партнеров по сцене, и говорить, думать, двигаться, отталкиваясь от этого центра; посмотри на себя, у тебя ведь нет такого центра, а вместо него у тебя, как у любого обыкновенного человека, есть пуп, вокруг которого ты и вращаешься во время игры».
Алекс, застыдившись, посмотрела на свой пупок, который уже начал выпирать наружу, потому что в животе подрастал Лукас, нежеланный ребенок. Филипп тщетно пытался уговорить ее сделать аборт. «Ты ведь обещала мне, что не забеременеешь», – упрекал ее Филипп, Алекс же в ответ говорила только: «Ну что делать, теперь я уже беременна и останусь беременной, пока ребенок не родится».
У Ульрики все было наоборот, у нее обнаружился рак шейки матки. Из теплиц, где они подрабатывали, чтобы оплачивать обучение в театральной школе, ее уволили. Хозяева опасались, что плоды, которые выращивались здесь с использованием биодинамических технологий, начнут преждевременно гнить, а мысли работниц будут смертельно поражены той негативной энергией, которую излучает психика ее больной матки.
Алекс вернулась в Маленький Город и родила Лукаса, а Ульрика осталась в Мюнхене и вытравила из организма свой психопатический рак с помощью химиотерапии.
Возможно, Ульрика и Алекс стали подругами именно поэтому: безмерно много времени они тратили друг на друга и на совершенно незначительные вещи. Они бесцельно болтались по Мюнхену; да, собственно, им и не важно было, что это – Париж, Лондон или (после того, как настало время перемен, пал социализм и появились «Макдональдсы», предпочитающие в каждом городе размещаться в исторических зданиях) – или Прага. Они долго стояли перед витринами с образцами дизайнерской моды, которые они никогда себе не купят, потом меняли позицию, отходя в сторону на несколько метров, и со смехом обсуждали только что увиденные новейшие оттенки и фасоны, еще раз меняли позицию и выпивали по чашечке капучино на ближайшем углу, а позже, в кафе-мороженом вычерпывали по ложечке те десерты своей мечты, которые Ульрика в 1994 году готовила за восемь марок в час, чтобы напечатать на эти деньги рекламные листки, рассказывающие о ее «практике дыхательной терапии», причем вся эта «практика» составляла дай бог десять часов в месяц. Короче говоря, они вдвоем транжирили время так, как ни за что не стали бы и не смогли бы транжирить поодиночке.
Ульрика по нескольку минут, разумеется, за счет Алекс, растолковывала ей по телефону преимущества своего нового автоответчика, который реагирует также и на междугородные звонки и стоит всего сто девяносто девять марок, – и Алекс мирилась с этим. Устав от будничной суеты, она только рада была беспредметности разговора. Лукас на протяжении целого дня каждые полчаса срыгивал какую-то белую пену, Ульрике она об этом ничего не рассказывала, зато дотошно расспрашивала ее, где у человека болит, когда у него рак. Вместо того чтобы что-то сказать ему, успокоить, обнять, Алекс поплотнее закрывала за собой двери гостиной, чтобы не слышать, как его опять рвет в ванной, и углублялась вместе с Ульрикой в технологии высокочастотных импульсов, используя накопленные памятью знания, хотя и не подозревала, что они у нее есть. Она со страстью распиналась о пользе создания единой сети «Натель-Д», хотя – или именно потому что – ее это совершенно не интересовало.
Рвота у Лукаса прекратилась. Алекс открыла двери, Лукас вошел в гостиную, он улыбнулся и посмотрел на Алекс без всякого укора, но тут же, не говоря ни слова и пугающе самостоятельно, побежал обратно в ванную. «As a child he had a terrific brain»,[15] – сказала мать Вуди Аллена в фильме «Wild Man Blues»[16] о своем сыне; у Алекс возникали подобные опасения, когда она видела, что Лукас непрерывно кормит свои мозги разными точными данными и обойтись без этого не может. Не успели они летним вечером уютно усесться в кафе «South End Pub» возле конечной остановки Воллисхофен, как этот малыш шести с половиной лет моментально пересчитал все сто тридцать семь дырочек на сиденье пластикового красного стула, а потом без единой ошибки стал по памяти перечислять названия американских триллеров, которые запомнил по буквам, листая дома газеты с кинопрограммами.
