— Под дворцом живет, сумасшедший песик, сумасшедший песик откусит тебе носик, — прошептало это жуткое создание.
Я почувствовала, как у меня дрожит сердце и затуманивается рассудок. Он плавал туда-сюда, как будто играл в воде. Я слышала вдалеке тоненький смех ребенка, а головастик продолжал плавать и плавать, повторяя: «Под дворцом живет сумасшедший песик, сумасшедший песик откусит тебе носик».
В ужасе перед этим чудовищем я нажала на смыв. Сильный водоворот увлек его в глубину.
За шумом воды я не услышала, что пришел Томас. Он закрыл дверь и положил шлем на пол.
— Эй, я дома!
Взять его. Вот что я должна была сделать. Взять его и задушить.
— Где ты прячешься?
Задушить его от гнева, от суровой любви, от той любви, которую он вызвал во мне в самое короткое время, и от смерти, которую он вырвал из моего живота.
— Pequeca[11], где ты?
Я вышла из туалета, не глядя ему в глаза, и улыбнулась.
— Что ты делала? — спросил Томас.
— Была в туалете, — ответила я.
Высосать из него кровь и оставить его голым и выскобленным на подушке.
— Ой, слушай, у меня для тебя сюрприз! — воскликнул Томас с энтузиазмом.
Трогать его ослабевшее тело и протыкать пальцем его грудь. Забрать у него сердце и вернуть его на небо.
— Я знаю, что мы должны были сделать это вдвоем, но я не удержался…
Прижать его к груди всего на несколько минут, чтобы поплакать.
Я почувствовала, как лысая голова трется о мои лодыжки, и подумала, что мой ребенок вернулся в виде бархатного чудовища.
Я посмотрела прямо перед собой и спросила Томаса:
— Что это?
Он уставился на меня и сказал:
— Собака.
Я опустила голову, мои глаза наполнились слезами.
А потом я разразилась рыданиями и криками.
Темнота уже воцарилась в комнате, красная занавеска колыхалась под легким ветерком, звук телевизора соседей наполнял эту неподвижную тишину.
— Что мы хотим сделать? — спросил он, лаская мои ноги.
— То, что надо было сделать, он уже сделал. Все как раньше, — сухо ответила я.
Он встал, зажег сигарету и повернулся к окну. Слышно было его дыхание.
Собака испуганно забилась в угол, но краем глаза следила за моими усталыми движениями.
— Все как раньше, — повторила я.
Дым сигареты расходился в воздухе кругами.
— Почему ты его выбросила? — спросил он таким тоном, которого я никогда раньше не слышала.
— Он вышел сам, но…
— Нет-нет, — перебил он меня. — Почему ты нажала на слив?
Я задумалась на мгновение — на самом деле я этого не знала.
Собака продолжала смотреть на меня, и в голове пульсировала фраза: «Под дворцом живет, сумасшедший песик, сумасшедший песик откусит тебе носик».
— От страха, наверное, — ответила я.
— Страха чего? — спросил он.
Я пожала плечами, но Томас не мог этого видеть.
— Ты должна была показать мне его, — сказал он.
— Что бы изменилось?.. — ответила я со слезами, которые вновь начали жечь мне глаза.
Потом он повернулся и сказал:
— Мне жаль.
Все как раньше.
Все как раньше?
Ты почти черная, а я белая, как клочок ваты, ты веселая, а я постоянно в меланхолии.
Я прекрасно помню твою желтую машину: «фиат-127», очень старая модель, на таких больше не ездят. Она была смешная, как в комиксах, а мы считались их главными персонажами. У тебя был плащ того же самого оттенка, канареечно-желтый. Я называла тебя «женщина в желтом». У тебя были две сережки, очень напоминавшие плитки шоколада, желтые и мягкие, с выемкой в центре. Я на них смотрела, когда ты вела машину. Я смотрела на твое ухо, на родинку, по которой понимала, что ты — моя мама. Эта родинка была тобой. Без этой родинки ты не была бы ты, даже в желтом плаще и с шоколадкой в ушах.
После обеда мы оставались вдвоем и играли, как две сестры с совсем небольшой разницей в возрасте. Ты говорила, я слушала. Ты говорила со мной, потому что, слушая тебя, я оставалась серьезной и кивала головой: «Я все поняла, не беспокойся, продолжай».
Ты столько говорила мне, мама, и я столько забыла, но, возможно, все это навсегда растворено в моей душе.
Потом, когда тебе надоедало говорить, я спрашивала: «Мама, куда мы поедем сегодня?»
Ты пожимала плечами, заговорщически мне улыбалась и отвечала: «Какая разница? Садимся в машину, пускай она нас везет!»
Это была зачарованная машина, желтый «фиат-127», которая возила нас в заколдованные края.
Безымянные улицы, пустые серые площади, дома болтливых и любящих все драматизировать родственников, салон красоты твоей любимой подруги, с которой ты обменивалась важными секретами — о браке и мужьях. Сидя на табуретке, я смотрела на твое тело, покрытое кремами и маслами, я чувствую их запах даже сейчас, достаточно лишь подумать о них.
Твои слова и слова твоей подруги были для меня фундаментальными: думаю, что в этой комнатке салона красоты начинался мой сексуальный путь. Именно там я начала слышать о мужчинах или хотя бы немного думать о них. Я была очень внимательна, молчала, но жадно, в оба уха слушала.
Когда я возвращалась домой, со мной всегда было какое-то новое открытие, какая-то часть моего любопытства была удовлетворена.
Каждый день, когда я тебя спрашивала: «Мама, куда мы поедем?», я надеялась, что ты ответишь: «В салон красоты!»
127-я была нашим гнездом, нашим убежищем. Долго?
Думаю, порядочно. Тебе было двадцать пять лет или даже меньше, мне почти пять, но мы обе интуитивно чувствовали, что время скоро украдет у нас очень драгоценную вещь — легкомыслие.
Когда ты сменила желтую 127-ю на новую красную машину, наши отношения изменились, и я должна была сама ходить в зачарованные края, в края иллюзий.
«Завтра твоя девочка сможет сама идти по дорогам жизни, наполненным слезами и мечтами, и, может быть, в ее сердце будет своя рана». Ты помнишь эти слова?
Я их помню. Всегда.
— Пойду куплю сигарет, — сказал он, выходя, сильно хлопнув дверью.
Я курила последнюю, валяясь на диване, под впечатлением от лиц и голосов по телевизору. Кивнула, глядя перед собой.
Когда я слушала, как открывается и закрывается дверь лифта, как будто вспышка неожиданно мелькнула перед глазами и наполнила меня нечеловеческой энергией. Я побежала к окну и схватила его сотовый, лежавший на подоконнике.
Клавиши скользят у меня в руках, я быстро смотрю на входящие сообщения: нет ничего, что могло бы меня обеспокоить, хотя на секунду я предчувствую, что он мог бы написать чей-то чужой номер как мой или как номер своей матери. Я читаю тексты всех сообщений, и предчувствие исчезает.
Хриплый кашель заставляет меня вздрогнуть; я ощущаю дуновение ветра. Рядом — женщина в черном.
Я смотрю на нее и говорю: «Какого хрена тебе надо? Я занята. Ты не вовремя».
Она улыбается и шепчет каркающим голосом: «Мне нравится то, что ты делаешь. Ты должна знать все. Давай, давай, контролируй любое его движение, следуй за каждым его шагом, вслушивайся в его слова: он может солгать тебе в каждый миг. Я здесь, чтобы помочь тебе понять: реальность не такая, какой ты ее представляешь».
«Да? — спрашиваю я презрительно, — а ты что о ней знаешь?»
Она не отвечает, идет на кухню, наливает немного воды в стакан. Молча поворачивается ко мне, выплескивает воду из стакана, но вода, к моему удивлению, не растекается, а образует прямую горизонтальную линию в воздухе. Линию, которая обрывается в нескольких сантиметрах от моего лица.
Я смотрю на женщину и взволнованно спрашиваю: «Что это?»
Она, скрестив руки на груди, с улыбкой отвечает: «Это твоя реальность. Прозрачная, ясная, текучая. Ты налила ее в сосуд и теперь живешь в ней. Но эта емкость — не та, в которой реальности надлежит находиться. То, что у тебя перед глазами, — это твоя реальность, а истинная — прямая, совершенная линия, в то же время расходящаяся в разные стороны. Эта линия — ты».
«Ты пытаешься мне сказать, что я делаю неправильный выбор? Да?»
Она трясет головой, подходит ближе и замораживает воду, которая по-прежнему висит в воздухе.
«Послушай, — говорит женщина, — до сих пор ты скрывала свою подлинную природу, потому что в тебя заложено представление о нормальной и спокойной жизни. Но ты ее не хочешь, никогда не хотела. Твоя попытка проконтролировать его — это только начало. Поэтому хватит болтать, посмотри повнимательнее, что еще есть в этом хреновом телефоне, и хорошенько об этом подумай».
Женщина опять закашлялась и исчезла. Растворилась.
Исчез и ручеек, который плавал в воздухе в нескольких сантиметрах от моего лица, в комнате снова стало холодно и шумно.
Нисколько не потрясенная, как будто только что открывала дверь соседке, зашедшей попросить пару лимонов, я продолжила изучать досье из «дьявольского аппаратика».
