Она опять посмотрела мне в глаза своим пронизывающим взглядом. Я понял, никакая она не провинциалка из города Шугуева, а… черт её знает, кто она такая!
Она подмигнула мне малахитовым глазом и крикнула:
— О-опп!
И тут же мои трусы сами собой, будто сдернутые чьей-то сильной и ловкой рукой, оказались спущенными до пяток. Ошеломленный, я торжественно переступил через трусы и предстал перед волшебницей в чем мать родила.
— Вы восхитительны! — воскликнула Ундина, радостно захлопав в ладоши и уставив на меня свои бесстыжие глаза.
— Но не могу же я отправляться в долгий путь в таком виде! — уже сдаваясь, промолвил я.
— Вот не думала, что вы такой застенчивый?
Глаза ее загорелись сумасшедшим огнем. Она проговорила:
— Отсутствие на вашем теле… одеяния в виде трусов никоим образом… не повлияет на то, что вас ждет. Ваше тело останется здесь… Путь не будет долгим, смею вас уверить… А что касается трусов, то без них вы просто неотразимы! И поставьте на стол эту дурацкую кружку!
То, что видит глаз и чувствует сердце, шире и неизмеримо сложнее человеческого языка.
Чувственная мысль ускользает от описания словом.
Язык сдерживает мысль. Он не поспевает за ней.
Язык тщится укротить мысль, сознавая свое бессилие.
Язык приземляет мысль.
Происхождение мысли божественно.
И хотя в одной умной книге и говорится, что в начале было слово, язык все же придумали люди.
Мысль совершеннее языка.
Человек привык облекать мысль в слово.
Этим он опрощает мысль, приспосабливая ее к своему несовершенному языку.
Опрощенную, приглаженную мысль легче положить на полку.
…Описать точно то, что я внутренним, чувственным зрением увидел, когда посетил с Ундиной иной мир, невозможно. И все же я попытаюсь. Хотя я и вооружен лишь таким беспомощным инструментом, как великий и могучий.
…Сначала исчезла комната, в которой я развлекал себя пивом. Исчезла комната, знакомая мне с детства. Где каждая вещь несла в себе знаки разных времен и разных сторон моей жизни. Где все напоминало о ком-то или о чем-то…
Дальше уместно употребить слово "воспарить".
Мы воспарили над комнатой, домом, городом, землей.
Я не чувствовал своего тела. Я не видел его. Но это был я.
Я летел вверх, я чувствовал это, я поднимался ввысь в чистом, теплом, сияющем свете золотисто-голубого эфира, клубясь и сливаясь с этим светом, становясь частью его. Ничего подобного я не испытывал никогда. Даже во сне.
Я понимал, что Ундина где-то рядом.
Покой, покой, покой был во мне. Казалось, он теперь будет со мной всегда. Я посмотрел вниз, на оставляемую далеко позади землю и увидел лишь золотой туман, скрывавший прошлое. И чувство томительной беспредельной радости охватило меня.
Я был абсолютно свободен. И абсолютно счастлив, потому что моя совесть не была отягощена грехами, которые остались на земле. Среди этих грехов было и убийство человека… И желание смерти другому, самому близкому мне, человеку…
Мое восприятие происходящего не было похоже на то, к чему я привык с рождения. Отсутствие тела, которое, казалось, и было Сергеем Андреевичем Бахметьевым и к виду которого привыкли окружающие и я сам, каждый день по нескольку раз видящий свое отражение в зеркале, никак не мешало мне.
Напротив, я чувствовал непривычную, ничем не сдерживаемую свободу. И это чувство безмерной свободы переплеталось в моей душе с безмятежным восторгом всепрощения.
Я удивлялся, как я мог до сих пор существовать без этих, таких простых и понятных, ощущений. Я, занятый каждодневной мелочной рутиной, всю жизнь проходил мимо главного, не считая это главным.
Я принимал за главное второстепенное. И бездарно, беспечно тратил невозвратные годы на это второстепенное, изо дня в день убивая в себе данный свыше счастливый дар жизни.
Мне припомнилось, что Юрка посетили подобные мысли, когда он неожиданно для себя избежал угрозы лишиться подствольной части своего детородного органа.
Оказывается, к некоторым разделам Истины можно подобраться разными путями…
…В голубом сияющем свете эфира мерцали мириады золотых пылинок. Омываемый золотым теплом, я поднимался все выше и выше.
Я вдруг обрел тело, но это было другое тело. Оно не было отягощено земными болезнями, оно было продолжением моей души… И оно было прозрачно. Сквозь него я видел золотые блики астральной пыли, клубящейся вокруг меня.
Наше воспарение продолжалось. Впереди был яркий, никогда на земле не встречавшийся мне свет, который не слепил меня, а успокаивал.
Мы оказались на берегу озера. Темно-синяя хрустальная вода омывала низкие песчаные берега, покрытые изумрудными полянами, на этих полянах, прямо на траве, сидели люди в белых просторных одеждах. На их лицах я прочитал выражение неземной радости, спокойного восторга и благодати.
В еще остающееся земным сознание ворвалась несвоевременная мысль о поразительной похожести этих счастливых обитателей Рая на пациентов какой-нибудь дорогой психиатрической лечебницы где-нибудь в предгорьях Тюрингского Леса или Швейцарских Альп.
Обозвав себя нравственным извращенцем, я отогнал недостойную мысль, изо всех сил желая духовно соответствовать тому, что было вокруг меня, и стараясь сосредоточиться на хороших, положительных мыслях о вечном покое и своем духовном возрождении.
Я увидел сияющие глаза Ундины, и мною овладело предчувствие беспредельного счастья. Я уже знал, кого встречу через мгновение. И они явились, эти бесконечно дорогие мне создания, покинувшие меня в разные годы.
Они возникли внезапно, как добрая, долго ожидаемая неизбежность. Они обступили меня, и слезы печальной радости полились бы из моих глаз, если бы моя душа могла плакать.
Если бы мои уста могли говорить, я бы спросил каждого из них о том, о чем не успел спросить их тогда, когда они были живы. Но они поняли меня, и я узнал от них, что все равно все ответы надо искать на земле. При жизни.
Но мне этого было мало. Я жаждал узнать ответы на свои вопросы незамедлительно. Я ведь уже искал эти ответы на земле, но не смог найти.
— Нет, нет, — они были непреклонны, — ищи. Здесь нет ответов на вопросы, которые мучили тебя всегда.
— Я хочу остаться здесь, с вами, — безмолвно молил я.
— Еще не время, — понял я их ответ, — ты мало страдал, ты не можешь еще быть с нами, еще рано… Впереди у тебя долгая жизнь…
— Я мало страдал?! Да я только этим и занимался! А когда я умру?
— Ишь чего захотел! Этого не знает никто…
— Почему я родился? Зачем? Какого черта?..
— Не богохульствуй! Ты не на земле!
— И все-таки, зачем я родился?
— Это ты должен понять сам…
— Ну вот, о чем ни спросишь… Я хочу остаться с вами… — заныл я, и вдруг у меня вырвалось: — Простите меня! Простите меня за все!
— Мы прощаем тебя. На тебе нет вины. Ты всего лишь человек. Слабый человек… Ты хочешь быть с нами? Еще не время… Ты не можешь остаться здесь. Твое место на земле. Ты должен исполнить свое предназначение… Это твой долг перед нами. Господом тебе дарована жизнь, и ты не можешь вольно распоряжаться ею. И ты не должен сокращать ее, даже если тебя когда-нибудь неудержимо потянет к смерти.
— Нам пора, — вторглась в безмолвный разговор вдруг заволновавшаяся Ундина. — Нам пора, мы можем не успеть вернуться назад.
— Прощайте, вернее, до свидания! Прощайте… Если бы вы знали, как мне не хватает вас… Как я скучаю…
— Скорее! Скорее! — страшно кричала Ундина.
— Когда?.. Когда я снова встречу их? — вновь обретенным голосом спросил я Ундину.
— О, это вопрос не ко мне… Пора лететь! Назад! Скорее к земле! Когда-нибудь у вас будет время — целая вечность — спрашивать их о чем угодно…
Я высвободился из своего временного, легкого, послушного тела и, стремительно набирая скорость, понесся рядом с Ундиной назад, к своей земной жизни…
И снова в радостном вихре, в золотых переливах блистающего голубого эфира, вращаясь и сливаясь со сверкающими в этом свете, кружащимися вокруг самих себя, солнечными пылинками, мы полетели вниз, к земле. Туда, где нас ждали наши греховные тела и земные дела…
Счастливый упоительный полет длился недолго. Чем ближе была земная жизнь, тем строже, тяжелее и безотрадней представлялась она мне. И тем большей тяжестью наливалась душа, которая опять входила в земное тело.
