В одинаковых шляпах, которые они купили в Латинском квартале, они бесцельно бродили по улицам, заходя в галереи, рестораны и театры. В первый раз они существовали бок о бок в столь тесной близости, когда им не мешали ни их семьи, ни докучливые посетители. Наверное, думал Морган, это и есть брак – абсолютно полная близость двух людей, которые закрылись от остального мира тяжелыми цветными шторами. Он бы мог вечно жить с Масудом в этом странном городе, и ему это никогда бы не надоело.
Где-то в середине недели они заговорили о том, что им неплохо было бы вместе пожить в Индии. По завершении обучения Масуду предстояло вернуться на родину, и ничего неестественного не было бы в том, если бы – как продолжение их парижского сосуществования – Морган к нему присоединился.
А вот что было несколько неестественно, так это то, что Масуд сразу предложил Моргану.
– Конечно, – сказал он, – ты напишешь про это роман.
– Что? Про Индию? – удивился Морган. – Но у меня вряд ли получится!
– Напрасно ты так думаешь, – покачал головой Масуд. – С самого начала, как я тебя узнал, я понял: вот англичанин, который понимает мир не так, как его соплеменники. Ты пока этого не осознаешь, но у тебя восточный тип восприятия мира. Именно поэтому ты способен написать уникальную книгу. Она будет написана по-английски. Все там будет подано с точки зрения англичанина. Но это будет книга с секретом внутри.
– Если мой ум так похож на твой, – спросил Морган, – то почему я все еще нахожу тебя таким странным и необычным?
Но Масуд был настроен серьезно.
– Ты обижаешь меня, – сказал он. – Если ты можешь писать об Италии, почему не хочешь написать о моей стране?
Морган задумался. Интересная идея, хотя она была столь далека от того, к чему он привык, что казалась абсолютно неосуществимой. Он вспомнил несколько романов об Индии, но все это была сентиментальная женская писанина. Любовь, которой постоянно что-то угрожает, и все происходило где-нибудь на границе. Конечно, еще был Киплинг, но Киплинг всегда провозглашал добродетели белого человека и убожество туземцев, не говоря уже о кровавом ореоле его орлиного патриотизма, которому не страшна даже смерть.
Под мелким дождем они бродили по улицам, но сырость и скользкая брусчатка мостовой нисколько не беспокоили Моргана, когда умом своим он погружался либо внутрь собственного «я», либо отправлялся в далекие страны.
– Мои итальянские романы, – сказал он, – были по сути романами про англичан. Италия здесь – просто декорация.
– Ну и что? Напиши про англичан в Индии, если хочешь. Хотя предупреждаю тебя, у нас, в Индии, ты найдешь только самодовольных дураков.
Через несколько мгновений им овладевал почти что гнев, и он провозглашал с бурным чувством в голосе:
– Я требую, чтобы ты сделал меня персонажем своего романа! Неужели только англичане достойны быть твоими героями? О, если бы я жил во времена восточных деспотов! Я заставил бы тебя писать для меня бесконечную книгу, и чтобы там не было ни одного англичанина!
И он зашагал вперед, всем видом демонстрируя уязвленное самолюбие. А может быть, он не притворялся?
Морган постоянно вспоминал об этом разговоре. Роман об англичанах в Индии, роман, в котором Масуд стал бы персонажем, – вполне это была увлекательная идея. Хотя ему, конечно, пришлось бы посетить Восток, что стало бы грандиозным предприятием, которое своим масштабом способно было превзойти масштаб самой его жизни.
Утром, в день отъезда из Парижа, Морган проснулся рано и лежал некоторое время, глядя через пространство комнаты на лицо своего спящего друга. Они знали друг друга уже три года, и тем не менее только в эти последние дни между ними рухнули последние преграды. Ни с кем Морган прежде не был так близок. И вот, когда он стал вновь погружаться в дремоту, откуда-то, из самых глубин, к нему пришло понимание. Он вскочил и сел на кровати, охваченный паникой. Как же он мог не догадываться, как мог называть очевидное совершенно другими именами? Но теперь, когда нужное слово было найдено, оно не могло более оставаться непроизнесенным.
И все же он сомневался. С недавнего времени он понимал, в чем состояли его истинные наклонности, но Масуд им не соответствовал. В прошлом году Морган по протекции Сиднея Уотерлоу, который был его другом, получил приглашение на обед к Генри Джеймсу в Рай, и случившееся там открыло ему глаза на его собственные аппетиты. Вечер был довольно приятный, хотя Моргану так и не удалось почувствовать себя свободно. Началось же все достаточно неуклюже, когда Мэтр, выйдя из своего дома, подошел к Моргану и, положив тому на плечо свою пухлую ладонь, заявил:
– Ваше имя – Мур.
Ошибка была исправлена, но затем случилась еще одна – Уэйбридж перепутали с Уэйкфилдом, и возникшая неловкость омрачила все последующие светские разговоры.
Только тогда, когда Морган покинул Лэмб-Хауз, кое-что для него стало очевидным. В теплых сумерках он увидел рабочего, который стоял прислонившись к стене и курил. Морган увидел его, и сами неясные очертания этого человека, красный отсвет угля, горящего в топке, произвели в душе Моргана переворот, который не в силах были произвести никакие самые умные разговоры. Он начал вспоминать других рабочих, которые так же, как этот, будоражили и волновали его, и припомнил, как однажды из окна поезда мельком увидел два загорелых обнаженных тела – мужчины принимали солнечные ванны на крыше склада. И тогда он понял, что его привлекало в этих образах, в чем было его предназначение. Его влекла не столько неясная тень, прислонившаяся к стене, сколько огромный мир, к которому она принадлежала: наползающая на город темнота, вечер в затухающем небе, запах дыма и ароматы полей.
Все это выходило за рамки возможного. В конце концов, это был не его мир. Он принадлежал тому миру, который только что оставил, – вежливый, сдержанный ритуал, исполняемый за обеденным столом, застегнутые на все пуговицы пиджаки и взвешенный разговор о книгах, путешествиях, опере и архитектуре. Но даже там Морган не мог украдкой не бросить взгляд в сторону – на слугу, который склонился над столом, чтобы убрать тарелки. Хотя эти два мира и соприкасались тесно, между ними пролегала бездонная пропасть, и что-то в Моргане страстно желало эту пропасть уничтожить. Только соединять! Свою страсть он выразит в книге, которую пишет. Хотя страсть эта и была чревата неутолимой болью.
И Масуд, при всех его отличиях от Моргана, при его экзотической родословной, принадлежал к этому миру. Он ни на минуту не чувствовал себя чужим в Оксфорде, в Париже, за обеденным столом в Уэйбридже. Они с Морганом принадлежали к одному классу, и в Англии так было всегда. Ничего необычного не было в том, что Морган на неделю поедет куда-нибудь с Масудом, однако провести неделю с Анселем, молодым садовником, или с тем рабочим, которого Морган увидел возле Лэмб-Хауза! Это было бы немыслимо.
Подобные мысли бессвязной чередой промелькнули в сознании Моргана, пока Масуд наконец не заворочался и не застонал, зевая и просыпаясь. Сделать любовь реальной было важно, но это же не представлялось возможным. Они были слишком похожи, они слишком во всем совпадали, чтобы любовь могла осуществиться. Любовь – по сути, невозможное предприятие, стремление по ту сторону непреодолимого барьера. Поэтому здесь было что-то другое – сбившееся с пути обожание, братская привязанность. Морган вновь надел свою маску, хотя нечто от его прежнего беспокойства задержалось, холодом и растерянностью наполняя его душу. На вокзале, когда пришла пора прощаться, он уже полностью пребывал во власти Англии. Он протянул руку для пожатия.
– Ну что ж, – сказал он. – Мне пора на поезд. Спасибо тебе большое за все. Я получил огромное удовольствие.
Масуд, не отрываясь, смотрел на него. Смятение отразилось на его красивом лице. Лишь через несколько мгновений он смог произнести внятную фразу.
– Что ты говоришь? – спросил он дрогнувшим голосом.
– Я говорю тебе «до свидания» – ответил Морган, плохо понимая, что происходит.
– Так вот как ты говоришь «до свидания»? Мне? После тех удивительных дней, что мы провели вместе, дней, подобных которым я не проводил ни с кем?
Сдавленный стон вырвался из его груди.
– О! Все бессмысленно! Бессмысленно!
– Если я опоздаю на поезд, – проговорил Морган, – моя мать будет беспокоиться. Она и моя бабушка…
– Мне неинтересна твоя бабушка! – воскликнул Масуд, сверкая очами так, словно им овладело безумие.
Выражение чувств было столь интенсивным, что Морган подумал – а не спектакль ли это? Но через несколько мгновений понял, что Масуд не играет.
– Я же увижу тебя через несколько дней, – сказал он наконец. – И я думал, что можно обойтись и без сантиментов.
– Ты прощаешься как англичанин.
– Так я и есть англичанин!
– Как бы я хотел забыть об этом, хоть на мгновение! – воскликнул Масуд. – Как бы я хотел, чтобы и ты забыл об этом! Разве чувства – мешок картошки и их можно измерять на фунты? Разве мы с тобой бездушные машины? Разве ты истощаешь свои чувства, когда хочешь их выразить? Почему ты не можешь говорить искренне, из глубин самого сердца? О, Морган! Как ты глуп!
