Вот, собственно, и все, Ваша честь. Бог позволил мне довести Йозефа до регистрационного блока, где я сдал его с рук на руки дежурному вахтману. Он действительно выходил на свободу, мой светлый мальчик! На свободу! Такое случалось в те годы, редко, но случалось. Он выходил с порванным ртом, без зубов — подлец Штайгер выбил ему все передние зубы и еще несколько слева — всего штук десять-двенадцать. Но — кто считает такие мелочи? Главное — он остался жив! Жив! И я был счастлив его свободой и жизнью. Так мы и расстались, Ваша честь, навсегда.
Конечно, расставания всегда тяжелы, но с другой стороны — смотря с чем сравнивать. Не думаю, что я смог бы выдержать вид моего мальчика, умирающего на бауме. Я уже говорил, Ваша честь, что наша любовь бескорыстна и умеет радоваться радостью любимых больше, чем своей собственной. Чудесное освобождение Йозефа было как раз таким случаем, в чистом виде, гвоздики с колечками… Это был самый большой подарок, который я мог бы получить тогда, самый большой. Не знаю, поверите ли вы мне, но своему освобождению я бы радовался меньше. Не верите? Ну и ладно, не важно. Я? А это уже совсем не важно, Ваша честь. Мы ведь заключили с Ним сделку. Баш на баш. Он честно выполнил свою часть, и теперь мне оставалось просто спокойно ждать, когда Ему вздумается наконец прийти за моей. Это случилось не сразу. Хотя, кто знает, как там у Него течет время? Наш день вполне может быть для Него годом, а столетие — секундой. Я же, со своей стороны, не возражал… хе-хе… куда тут торопиться?
Что?.. Ну, только если вы особо настаиваете, потому что, вообще-то, моя смерть к делу Йозефа не очень-то и относится, не так ли? Да нет, какие там секреты, Ваша честь? Секреты?.. У меня — от вас?..
Лагерь был окружен деревьями, замечательно красивыми, здоровыми и рослыми растениями с множеством листьев. Последнее обстоятельство весьма существенно, Ваша честь. Дело в том, что осенью листья имеют обыкновение осыпаться, такая вот неприятность, гвоздики с колечками… Почему неприятность? — Да потому, что комендант ненавидел мусор в любом его виде. За чистотой территории следила специальная команда, и Боже упаси, если какой-нибудь крохотный желтый листок оставался неподобранным!
Осенью 43-го в слесарку не завезли сырье, и нас от нечего делать направили на уборку. Все обрадовались, потому что листопад уже прошел, и деревья стояли голыми, так что работы, считай, и не было никакой. А погода стояла удивительная. Знаете, Ваша честь, эти осенние баварские утренники, с прозрачным небом, полным чистого прохладного воздуха и мокрыми полями за изгородью? В общем, дышалось поразительно хорошо.
Я быстро убрал свой участок, подмел дорожку, обнаружив при этом замечательно длинный окурок; затем несколько раз прошелся туда-сюда, чтобы окончательно удостовериться, что все в полном порядке и присел на корточки перекурить. Ах, какая все-таки стояла тогда погода, всюду — и на природе, и на сердце! Я курил и думал о Йозефе, представляя, как он гуляет сейчас по Манхеттену или сидит в каком-нибудь бродвейском баре, или, так же, как и я, смотрит на деревья в Сентрал-Парке. Мне было покойно и хорошо.
Господь дал мне докурить мой окурок до самого конца, и только тогда пнул меня в спину эсэсовским сапогом. От неожиданности я ткнулся лицом в землю. Надо мною стоял наш коммандфюрер.
— Куришь, вонючка? — прошипел он в гневе. — Куришь? А это что там такое, раздолбанная задница? А? Это что такое?
Я посмотрел в направлении его указующего перста. На идеально чистой дорожке лежал лист, обычный осенний лист. Я сразу понял, что это такое, Ваша честь. Ведь на самом деле, прежде чем присесть на перекур, я тщательнейшим образом осмотрел все деревья на своем участке. Готов поклясться на чем угодно — они были абсолютно голыми, ни единого листочка. Ни единого, Ваша честь!
И сразу же мне стало всё так ясно… всё, вся цепочка событий этого дня: и чудное утро, и необыкновенно длинный окурок, и мысли о Йозефе, и этот покой в душе… Он пришел за мною, Ваша честь, и невозможный листок на дорожке был ничем иным, как повесткой, да, да, повесткой. И я принял это, как обещал при сделке, не жалуясь. Мне назначили двадцать пять палок. На этот раз Он решил быть милосердным и отнял у меня сознание почти сразу, на втором ударе. А умер я, наверное, на четвертом. Или на пятом. Впрочем, это уже действительно неважно.
«Исузу» вынеслась из-за поворота минут через десять. Збейди и в самом деле спешил. Когда он увидел знакомую «тойоту» со странным бедуином за рулем в пятидесяти метрах от себя, было уже поздно что-либо предпринимать, кроме как еще сильнее нажать на педаль газа. Третья «случайная» встреча в течение последних двух часов могла иметь только одно объяснение. Тендер вихрем пронесся мимо, и Берл прочитал в глазах курьера отчетливое понимание того, что сейчас произойдет. Все-таки, что ни говори, а Збейди был стреляным воробьем. Берл нажал на кнопку дистанционного управления. Раздался негромкий хлопок, переднее левое колесо «исузу» отскочило вбок и вперед, а сама машина, подпрыгнув, резко крутанулась, пошла юзом в направлении неглубокого кювета, зацепилась за камень и взлетела в воздух, как будто собираясь догнать убежавшее колесо.
Теперь следовало торопиться, так что Берл стартовал к месту предполагаемого падения еще до того, как оно произошло. Завершив полный кульбит в воздухе, «исузу» с грохотом ударилась о камни. Брызнули стекла, Збейди вылетел через переднее окно, воткнулся головой в землю и замер бесформенной кучей. Машина перевернулась еще несколько раз и наконец остановилась в облаке пыли, лежа на крыше и нелепо крутя в воздухе тремя бесполезными колесами. Четвертое же, радуясь свободе, продолжало свой последний забег, весело подпрыгивая на кочках далеко впереди. Берл выскочил из кабины и начал поспешные поиски.
Бензобак мог взорваться в любую минуту. На его счастье, кожаный рюкзачок лежал прямо под сиденьем водителя. Он был тяжелым и мягким на ощупь.
«Это же сколько там пачек понапихано? — подумал Берл, взвешивая рюкзак на руке. — Килограммов пятнадцать… или немного поменьше…»
Он подошел к Збейди. Тот был еще жив. Глаза его смотрели прямо на Берла со смешанным выражением боли и ненависти. Берл присел на корточки.
— Похоже, не жилец, ты, бижу, — сказал он по-арабски. — И неудивительно. Человек не птица, чтоб из окошка вылетать, даже с таким количеством бабла… — Берл поднес рюкзачок к лицу умирающего. — Может, повинишься в чем перед смертью, а? Этот твой бледнолицый друг… он откуда приехал?
— Мать твою… — ругательство далось Збейди с огромным трудом. Сзади взорвался бензобак; «исузу» вспыхнула, как факел.
— Мать моя… — наставительно произнес Берл — …учила меня пристегиваться в машине ремнем безопасности. Если бы твоя мамаша брала пример с моей, то ты бы сейчас весело горел, а не помирал бы в пыли и скуке от перелома шеи… Так, значит, не поделишься знанием с коллегой? Может, все-таки передумаешь? Я ведь все равно от него самого узнаю.
В глазах у курьера мелькнуло странное торжество. Он попытался что-то ответить, но не смог. На губах его выдулся и лопнул кровавый пузырь; Збейди закатил глаза, дернулся и умер.
Берл не стал больше задерживаться в ущелье. Внешне все выглядело банальной автокатастрофой и не должно было возбудить подозрений у местной полиции. В конце концов, не такие уж они специалисты, чтобы отличить взорванную полуось от сломавшейся по собственному почину. Но никогда нельзя знать заранее, так что Берла вполне устраивало полное отсутствие свидетелей, и он намеревался продолжить эту благотворную тенденцию как можно дольше. Да и машину пора возвращать — все-таки уж больно маскарадно он выглядел в этой бедуинской одежке, если, конечно, посмотреть опытным глазом. Через полчаса он остановил тендер у ворот селимовой халупы. Хозяин покуривал травку, сидя в тенечке; вокруг суетилась однородная стая собак, ребятишек и коз. Увидев Берла, он вздохнул с облегчением.
— Спасибо, братан, — сказал Берл, хлопая бедуина по плечу. — Покатался на славу. Люблю поплавать в одиночку.
Селим взял ключи: — Как задний мост? Не перегружал?
— Да что ты, бижу… — ухмыльнулся Берл. — Задний мост у тебя в лучшем виде. Я бы на твоем месте больше беспокоился о передних полуосях. Ломаются почем зря.
В гостиничном номере Берл вынул рюкзачок из спортивной сумки и поставил его на стол перед собой. Интересно, сколько там денег? Если стодолларовыми купюрами, то, наверное, тысяч двести… Он потянул за язычок молнии. Под клапаном рюкзака оказался перетянутый липкой лентой газетный сверток. Газетка, значит… на немецком языке, между прочим… Берл покрутил сверток, пытаясь определить название газеты… ага, «Рейнише пост»… дюссельдорфская, что ли? Точно, дюссельдорфская. А число? А вот и число… это что ж получается? Две недели назад? Что-то непонятно: это какой же дурак позволил такому белобрысому чайнику слоняться две недели с огромной пачкой наличных? А вот и спросишь его заодно. Гостиница «Ренессанс», двести пятый номер.
