Пятница
У него аллергия, сказала мама, посмотри. Ночью чуть не задохнулся. Посмотри, на что он похож, Кнопуся. У меня на руках задыхался, умирал совсем, посмотри, доченька, ты только глянь! Не плачь, ма, сказала я. Ты же видишь, он живой, дышит. Не плачь, разбудишь. Проснется и опять захнычет, и тогда лучше убей меня, мамочка, убей чем-нибудь, и меня, и его. Тише, ма, сказала я. Тише, не плачь, не разбуди. Что с тобой? Почему ты вся так съежилась? Больно, да? Да, сказала она. Так и висят гирями все время. Посмотри, на что я похожа. Соски у нее еще больше распухли. Затвердели, сказала я, дай смажу. Она не сопротивлялась. Я стянула с нее платье до пояса, стала смазывать соски мазью. Жжет? спросила. Она покачала головой, слезы из ее глаз текли беспрерывно. Тише, ма, видишь, я смазываю, смажу, и полегчает, вот увидишь, как тебе станет хорошо. Увидишь, как все будет хорошо. Я застегнула на ней платье. А теперь поспи, теперь, давай, и ты поспи, хоть немножко. Не противилась, легла рядом с младенцем. Если он умрет, пока я сплю, сказала погодя, спокойно сказала, если умрет, не отбирай, оставь у меня на руках, поняла? Пусть со мной умрет. Чай готов, сказала я. Сейчас принесу. Убери! она повысила голос. Не хочу. Попей чайку, мамочка, тебе полезно, хоть чуть-чуть выпей. Убери стакан! сказала она. Хорошо, сказала я. Поставлю на стол, когда захочешь, попьешь. Я встала. Куда среди ночи? Скоро вернусь. Где ты ходишь? Хоть бы знать, где тебя носит целыми днями! Небось, с этой девчонкой, без матери выросшей. Хочешь показать всем, что и ты бездомная? Бездомная. Попей чаю, мам, сказала я. Бездомная, повторила она. Да и кто у тебя есть? Ни матери, ни отца. Где они? Кто у тебя есть? Братишка, младенец месячный, и тот умирает. Хоть бы уж умер, хоть бы мы все поумирали. Закрыть бы глаза и не открывать. Господи, сделай так, чтобы всех нас не стало… А они всё летают, летают. Уж сбросили бы, сбросили бы свое и уничтожили бы всех, разом. Мама! сказала я. Мама, разбудишь! Уничтожили бы всех, повторила она и уткнулась головой в руки. Я присела рядом на кровати. Отца твоего хочу в гробу увидеть, сказала мама. За то, что бросил нас здесь одних! Я промолчала, перебралась к ней за спину, обняла обеими руками и прижалась. Хотя бы знать, жив он, мертв, где, когда придет. Жив, ма, сказала я и сильней прижалась к ней. Список погибших приносили, его там нет. На что мне его жизнь, тихо сказала она, если этот умрет. Не умрет, ма, вот увидишь. Скоро все будет хорошо. Все будет замечательно. Я уткнулась носом в ее волосы, они пахли как-то странно, необычно. Так мы лежали, пока она не заснула. Братишка тоже спал. Он был похож на помятую тряпичную куклу. Я осторожно встала, нашла фонарь, отпила остывшего чая и закрыла за собой дверь.
Какой длинный был день.
Что с тобой, гого? сказала Хатуна, едва взглянула на меня, чиркнула спичкой. А что? спросила я. Бледная очень. Как побитая. Не знаю, сказала я. Устала. Без керосина не загорится. Чтоб им гореть на том керосине! сказала Хатуна. Тем, кто войну эту начал. Откуда у меня керосин! Сначала бумагу запалю, тетрадки-альбомы, сверху тряпье накидаю. Что за тетрадки, спросила я, нечаянно наступила на сваленные кучей вещи. Старые тетрадки, мои и брата. Есть и с рисунками. Жги и это, Хатуна! Из дома вышла ее мать, бросила на землю ворох одежды. Здравствуйте, тетя Мерико, сказала я. Дай бог тебе здоровья, дочка, отозвалась она. Ну вот, загорелось, сказала Хатуна, глаза ее странно заблестели. Я тоже присела на корточки, перебрала тетрадки. Там были рисунки Хатуны и школьные тетради, ее и брата. Взяла одну из тетрадок с рисунками. А эту почему сжигаешь? спросила. А на что мне они? глаза у нее блестели, отсвет огня играл на лице. Не знаю, сказала я. Она взяла несколько тетрадок, бросила в огонь. Потом набросала сверху одежду. Можно, я эту возьму, спросила я. В розовом альбоме для рисования акварелью были нарисованы красивые цветы. На что тебе? Хатуна даже не взглянула. Не знаю, нравится, сказала я. Забирай. Спасибо, сказала я. Ты давай подбрасывай бумагу, поддержи огонь, чтобы разгорелся, а я сейчас вернусь. Хорошо, кивнула я. Смотри, чтобы не погас! она ушла в дом. Я вырывала из тетради листы и бросала в огонь. Одни листы были чистые, другие исписанные и разрисованные. Огонь занялся, разгорелся. Что у вас за дела, гого? Что тут за костер развели? Нечистого отпугиваете? Это была Лия, соседка Хатуны. Не знаю, сказала я. Хатуна с матерью вещи жгут. Какие еще вещи, гого? Лия наклонилась, подобрала брошенное на землю. Одежду отца, что ли? Не знаю, сказала я. И тетрадки тоже. Совсем свихнулись! сказала Лия. Ты чего палишь, соседка? Что видишь, Хатуна вышла из дома, бросила на землю еще один ворох тряпья. С ума, что ли, посходили? Тебе-то что, тетя Лия? сказала Хатуна. Мои вещи, хочу – сожгу, хочу – искромсаю. Как это – твои вещи! Это отца твоего вещи. А это вот – твоего брата. Отца моего убили и брата убили. Господи, сказала Лия. Но неужели посередь войны другого дела не нашла? На этот раз Хатуна не ответила, уставилась в огонь. У нее были огромные, горящие, черные глаза. Мать где? спросила Лия. Здесь я, откликнулась тетя Мерико и тенью приблизилась к костру. Ты-то с чего свихнулась, соседка? Жгу одежду моего мужа и моего сына. Не чужие же вещи жгу. Имею право? Зачем их жечь, гого? Отдай какой-нибудь вдове или сироте, я в церковь бы отнесла. А мы и есть вдова с сиротой, Хатуна сверкнула на нее глазищами. Не смогу я одежду сына на ком-то видеть, сказала Мерико. Не смогу, хоть убей. Ладно, душа моя, ладно, горемычная, делайте как знаете, сказала Лия. Жгите себе и любуйтесь. Мне больше других надо, что ли, торчу у вас над головой. Тут еще вещи свёкра со свекровью, словно оправдываясь, сказала Мерико. Четыре покойника в одном доме, люди добрые! Не могу больше! Всюду на ихние вещи натыкаюсь, в глаза лезут. Вот и жгу. Как хочешь, Мерико, генацвале, сказала напоследок Лия. Как бы Мераб за этим делом не застал, не поздоровится. Не успела она скрыться из вида, как у ворот остановилась машина, из окна высунулся мужчина. Что это еще за костер-купалец? это был Гецадзе. Одежду сжигаю, сказала Мерико. Хатуна даже не взглянула в его сторону, рвала тетрадки и бросала в огонь. Одежду жгешь, а знаешь, как далеко твой костер видно? Соображаешь? Перед своим домом жгу, не перед чужим, сказала Мерико, сквозь зубы процедила. Дорогуша, у нас война! Они ж тут, рядом, под носом, со-ображаешь? Или тебе делать больше нечего? А ты научи, что делать? Сложить руки и ждать, пока убьют? Вот оштрафую тебя, тогда узнаешь! Он был в бешенстве, даже губы посинели. Штрафуй, сказала Мерико. Так я и заплатила твой штраф! Тьфу, вашу… плюнул Гецадзе. Разве вы люди! и тронул машину с места. Господи, почему на таких не упадет то, что на моего мужа и сына упало, сказала Мерико. Она выбрала из вороха одежды старое пальто, бросила в огонь. Темнеет, сказала Хатуна. Надо кончать поскорее. Давай, Кнопка, помогай. А как будешь гасить такой? сказала я. Погашу как-нибудь, давай подбрасывай. Чего надо было этому кретину? спросила Тебро, она появилась так неожиданно, что мы даже не заметили. Кому? Гецадзе? Хатуна подняла на нее взгляд. Ничего. Почему, говорит, костер развели, сказала Мерико. Что жгете? спросила Тебро. Одежду, сказала я, и тетрадки. Что толку сжигать вещи, сказала Тебро, присела рядом на корточки. Того гляди нас всех тут спалят. Вот я и жгу, пока нас не спалили, сказала Хатуна и пошла в дом. Дай-ка глянуть, сказала Тебро и вырвала майку из моих рук. Ты видишь, что они жгут? Голос у нее дрогнул. Что? спросила я. Это же майка Мишико, голос у нее совсем осекся. Дай сюда, пока их нету. Взяла майку, накрыла ею свою корзину. Я взглянула на нее. В глазах у нее стояли слезы. Заметила мой взгляд, сказала: У меня в корзине сливы, из нашего сада, хочешь? Нет, сказала я, не хочу. Ну, тогда я пошла, она встала. Пока! Уже уходишь? сказала Хатуна, она вышла со двора с кумганом воды в руке. Еще немного и залью… Ухожу, сказала Тебро. Дай вам Бог! и ушла поспешно. Тетрадки сожгла? Да, сказала я, все сожгла. Молодец, сказала она, хорошая девочка. Присела рядом. Хатуна, сказала я. Ну? Взгляд ее застыл на огне. Вся в черном, с ввалившимися глазами и заострившимся носом, она напоминала какую-то птицу. Тебро любила твоего брата? Откуда ты знаешь? скосила на меня глаза. Не знаю, сказала я. Взрослые девочки сплетничали раньше, а я слышала. С тех пор помню. Взрослые девочки! Хатуна засмеялась. Господи, сказала она. Когда все это кончится! Помолчали, глядя на огонь. Быстро смеркалось. Соседке привет! гаркнул кто-то над ухом. Ну, зараза! сказала Хатуна. Ничего не сделаешь так, чтобы полгорода не сбежалось. Мы разглядели пришедшего. Это был Чекушка-пьяница. Костер-купалец! вопил он в восторге. Гори сильней, гони чертей! Он едва стоял на ногах. Фу, отойди, сказала Хатуна. Водкой разишь, отойди! Только за любовь и согласие, Хатуна, дорогуша. Только за любовь! Отодвинься, я сказала! оскалилась Хатуна. А это кто тут така маненька? заметил меня. Кнопка, сказала я. Кнопка, повторил он и уставился на меня пустыми глазами. Кнопка, дочка Бори Гардавадзе, сказала я и подвинулась на корточках. От него разило водкой и табачищем. Еще вот это, и все, Мерико вышла из дома, бросила на землю горсть тряпья. Чекушка, это ты, бедолага? сказала, не глядя в его сторону, и по-шла назад. Я, Мерико, я, моя радость, он громко икнул. Отодвинься, сказала Хатуна. На что ты похож, чтоб тебе пусто было! Осторожнее, в костер не упади. Не ругай меня, Хатуна, сказал он. И где только находишь эту водку, кто тебя поит, да и что за охота пить посреди войны, дубина. Только за любовь и согласие, сказал он. Вырвал у Хатуны ворох одежды и бросил в костер. Гори сильней, гони чертей! за-орал, в уголках рта выступила пена. Не вопи, дурень, сказала Хатуна. Не до тебя. На вот, брось это в огонь, и кончим на этом, сунула ему последние вещи и отряхнула руки. Какое-то время Чекушка стоял, пошатываясь, разглядывал одежду в своих руках, смотрел, смотрел и вдруг: Чтоб я сдох, сестричка, почему ты это жгешь? Чтоб я сдох! как-то жалобно сказал, плаксиво. Ни к чему мне, потому и жгу, сказала Хатуна. Только тебя мне не хватало, вырвала тряпье из его рук и бросила в огонь. Это Мишико моего одежка, почему ты ее сжигаешь? Ну почему? повторил он, чуть не плача. Умер Мишико, сказала Хатуна. Убили. Умер, потому и жгу. Ииии… мой Мишико умер, заскулил Чекушка, упал на колени, обхватил голову руками и заплакал, как ребенок. Господи! сказала Хатуна, только этого мне не хватало! На вот тебе, наклонилась, сгребла уцелевшее от огня, бросила ему. На! Это все твоего Мишико, забирай. Моего Мишико? спросил Чекушка. Вещи Мишико? он поднял голову и, стоя на коленях, смотрел на Хатуну, как маленький мальчик. Да, это все его, забирай и уходи, сказала Хатуна. Уходи! Убирайся отсюда! Мишико? опять повторил Чекушка, встал нетвердо, утер рукавом нос. Вот, повернулся он ко мне, держа в руках какие-то штаны. Вот, сказал он. Это Мишины… моего Мишико, мне Хатуна подарила. Да, да, подарила! сказала Хатуна. Только уходи, уйди уже. Штаны моего Мишико, сказал Чекушка. Моего Мишико, он повернулся и побрел не оглядываясь. Только его соплей мне не хватало, пьянь беспробудная! сказала Хатуна. Взяла кумган с водой и залила костер. Пора гасить, теперь уже опасно, темнеет. Кнопка-малышка, попросила, принеси, пожалуйста, воды. Я взяла кумган, пошла за водой. Прежде чем войти во двор, оглянулась. Издали она еще больше походила на какую-то нахохленную черную птицу.
