— Попробую вспомнить все, что касается женщин. И собрать в тост:
— Женщина — седьмое чудо света на земле.
— Ты женщина и этим ты права.
— Самое интересное в женщине — ее слабости.
— Кто женщину познает — тот станет Богом.
— Женщина — вторая ошибка Господа Бога на земле. (А какая же первая?)
— Вуали женских намеков.
— Вуали намеков женщины…
— Женщину такой создала природа. Чтобы выживать, ей нужно пить кровь. К природе все претензии.
— Кто смог без женщины — тот станет Гоголем!
— Избалованные принцессы, у которых есть свои дровосеки.
— «Состоялся суд над Джумангалиевым который съел не менее семи женщин».
Раздались раскаты смеха.
— Женщин необходимо целовать, ласкать и…
— Женщина второй красоты.
— Гейши — это женщины, которых с 12 лет уже обучают, как удовлетворять мужчину. Не поздно ли?
— Женщина:
«И тоненький бисквит ломает
Тончайших пальцев белизна».
— Как сладки они, некоторые из них, — женщины.
Я оглядел стол и почувствовал себя как над амфитеатром. В ложе императора. Вокруг сидели — патриции.
— К чему я это? Просто хочу выпить за прекрасную даму, жену моего друга, носящую римское имя Юлия. Я завидую ей. Ей повезло, она встретила моего друга. Итак, за женщин и за женщину! — Я наклонился и, коснувшись, поцеловал ее послушную руку.
— К барьеру, господа! — Все подняли свои бокалы.
— До дна! — прогремел голос грозный тамады. После второго рога я опустился на стол. Простите, стул…
— Алеша, ты что, сегодня уезжаешь? — спросил с тревогой Аввакум.
— Почему? — спросил я.
— Понесся, как экспресс, — засмеялся он. И дал мне «пять», чтобы я хлопнул. Я попал.
— Алексей, что вам положить? — спросила хозяйка мило. — А то эти алкоголики только о питье думают.
— Что-нибудь, — сказал я и почувствовал, как накрыло второй и третьей волной. Сразу.
— Положи ему все, что с рыбой. Я знаю, он любит, — сказал мой друг.
На мою тарелку опустились с разных сторон: севрюга, осетрина, семга. Это я еще различил. Потом я пил, ел, говорил, отвечал на вопросы — и ничего не различал.
Но я помнил о главном. Перед сменой горячего, на кухне, я застаю и мужа и жену. И вручаю им американские подарки, а также — отсутствующей дочери. Они благодарят меня. Прохладно.
— Когда я уже увижу вашу дочь? Куда вы ее спрятали?
— Она на море, будет там до конца лета.
— Аввакум, относи все на стол, готово!
Он берет и несет. Я не верю, что это мой друг и что он может носить блюда и тарелки.
Меня сопровождают на мое место, так как я слегка качаюсь. Он садится рядом со мной.
— Я смотрю, ты хорошую школу прошел, — говорю.
— И какую! Укротитель почище тебя!
Почему у меня в руке опять оказывается рог? Впрочем, мне уже хорошо, и я никому и ничему не сопротивляюсь.
— Тост, — говорит тамада, — предоставляется бывшему близкому другу новорожденного, а ныне жителю не Востока и не Запада, господину Сирину. Представителю озверелого в погоне за капиталом Запада.
Я встаю. У меня предупредительно забирают рог из рук, но я что-то расплескиваю.
— Аввакум, я хочу выпить за твой дом…
— Это не мой дом, мой ремонтируется. Эту квартиру я снимаю.
— У богатых — свои привычки! Чтобы тебя всегда окружали такая жена, как Юля, дочь Анна, которую я и не мечтаю увидеть. И все твои близкие друзья, сидящие за этим столом, и те, кто отсутствует. За тебя, мой друг!
— До дна! — командует тамада. Рог выливается мне в горло. Меня шатает, но твердая рука друга удерживает и осторожно опускает, усаживая.
— Что вам положить? — спрашивает Юля.
— Что ты его спрашиваешь, он что, тебе может ответить? — говорит с улыбкой Аввакум.
Я пьяно смеюсь. Но еще держусь в седле. На моей новой тарелке появляется куриная нога, зажаренная с корочкой, и печеные овощи. Зелень, помидор и огурец. Я отрезаю или откусываю, я не понимаю (процесса), куриную ножку, и у меня тает во тру.
— Юля, я такой вкусной курицы в своей жизни никогда не ел. Не знал, что у вас таких классных курочек разводят.
Аввакум убрал — уже — Шурика от меня, и жена сидит рядом. Я вижу ее оголенное плечо. Кажется, непроизвольно я его целую. Или мне кажется. Или мне кажется, что мне кажется. У меня кружится голова, которую поддерживает заботливой рукой Аввакум.
Юля улыбается:
— Это ваши американские ножки, которые в поддержку прислал ваш президент.
— Узнал родные! — смеется Аввакум. — У нас такие в прошлом веке были, может, в следующем появятся! — Он дает мне «пять», я хлопаю — и попадаю.
Мы, кажется, пьем уже замороженную «Смирновскую» — из бокалов. Слава Богу, убрали этот рог… Вкус я еще различаю, но людей уже нет. Аввакум кормит меня с вилки курицей, которую я с удовольствием «нямкаю». От слова «ням-ням».
— Тебе надо подкормиться «отечественным», — говорит он, — а то на нашей водке тебя далеко унесет.
Я достаю из кармана (смотри, еще помню, где карман) пиджака тонкую коробку.
— Аввакум, я хочу тебя поздравить с днем рождения и подарить тебе главный подарок.
Я целую его в щеку и вручаю ему портмоне из итальянской кожи.
— Носи его каждый день, — говорю я.
— А ночью — буду брать с собой в кровать! — Он дает мне «пять», я хлопаю — и не попадаю, разбивая бокал. Все кричат «на счастье», мне неловко, и я прошу прошения.
Он обнимает меня за плечи и говорит:
— Дружок, мы еще до десерта не дошли и ликеров, ты погоди бить посуду! Еще успеешь!
— Скажи, я Юле плечо не целовал?
— Она говорит, ей понравилось! Чтобы приходил в гости чаще.
Я поворачиваю отяжелевшую голову к Юле:
— Это правда?..
— Сколько угодно. — Она подставляет мне снова. Я целую плечо.
— У вас такого товара нет, даже у президента, — говорит Аввакум. — Так хоть заграничного попробовать!
Я пытаюсь понять, кому он это говорит: ей или мне. И целую плечо опять. Как-то сладко плывет в голове.
— Алексей, спальня напротив. Для дорогого гостя… — говорит Аввакум. — …Себя отдам!
Раздается повальный смех, сотрясающий бокалы из хрусталя.
— А почему она трезвая? — спрашиваю я.
— А она не пьет никогда, встречал таких?!
Я задумываюсь и тихо говорю ему:
— Аввакум, мне нужен телефон, где никого нет, есть такое место?
— Мальчонке позвонить нужно?.. — улыбается он. — В спальне.
Аввакум берет меня под руки и, осторожно маневрируя, выводит. В спальне он включает мягкий свет.
— Останься, — говорю я. Он ложится на кровать и забрасывает руки.
Телефон стоит на подоконнике. В окно светит луна. Какие декорации и как подходят.
Я делаю мужественную стойку.
— Как ваши дела, Таиса?
— Мои хорошо, а как ваши?
— Я у своего лучшего друга, и мы справляем день рождения. Я тут слегка выпил…
— Я бы никогда не подумала…
— Поэтому я вас прошу ко мне приехать и сесть напротив.
— Я не думаю, что мне это удастся.
— Если же вы не приедете, то…
— То — что же будет? — с легким интересом спрашивает она.
— Я с вами прерываю всякие дипломатические отношения. Навсегда.
— А я и не знала, что у нас начались какие-то отношения.
— И больше вы меня не увидите — никогда!..
Металл звучал в моем голосе. Я шатнулся, но удержался за подоконник.
— Почему вы молчите?
— Дело в том, что я уже спала. И даже несмотря на такую страшную угрозу и боязнь осуществления ее, сомневаюсь, что я смогу вас увидеть, одновременно лишая себя такой радости…
Я не дослушал до конца и бросил трубку на кровать.
— Говори с презренной сам. Чтобы она была здесь через полчаса!.. — дал я команду. Аввакум взял трубку, улыбаясь. Он умел уговаривать камень, что это вода.
Я сел за стол, где продолжалось гулянье и водка лилась рекой. Через пять минут он вернулся.
— Это что-то новое?
Я кивнул.
— Твердый орешек, совсем не дрессированный.
— Дело времени, — махнул рукой я.
— Ты что, сюда переезжаешь? Или у тебя ускоренная дрессировка?
Мы расхохотались, «отбив» друг другу ладони.
— Поешь фрукты, помогает. — И он поставил передо мной вазу. Я взял клубничину.
— Чем она занимается?
— Актриса в известном театре.
— А я думал, что циркачка! Говорила, у нее трудное выступление завтра.
— Позвольте мне, как тамаде, произнести тост.
— Какое счастье, — сказал я, — неужели опять будем пить водку!
Все рассмеялись.
— Чай или кофе, Алексей? — спросила голоплечая римлянка Юлия.
— Только чай… И плечико! Позвольте-пожалуйста.
Она заколебалась, но наклонилась. В плечико я не попал, а, кажется, поцеловал в шею. Шея какая была, я не понял. Кажется, нежная…
Что было на десерт, я по сей день не помню. Так в жизни я не напивался никогда. Из-за стола я уже сам подняться не мог.
