Потом Дэвид поднялся в большую сумрачную спальню, где свет из окна соседнего дома, отстоящего на добрых тридцать ярдов, бросал на потолок блики и тени. Дэвид остановился, глядя на постель, где лежала Гарриет. Спит? Младенец Пол спал у нее под боком, распеленатый. Дэвид осторожно наклонился, обернул ребенка одеяльцем, отнес за дверь в кроватку. Он заметил, что глаза Гарриет блестели — она следила за ним.
Дэвид забрался в постель и, как всегда, вытянул руку, ожидая, что Гарриет положит голову ему на плечо и он ее обнимет.
Но она сказала:
— На, потрогай, — и положила его руку себе на живот.
Она была беременна почти три месяца.
До этого новый ребенок еще не подавал признаков независимой жизни, но теперь Дэвид почувствовал под ладонью толчок, довольно резкое движение.
— Может, у тебя дольше, чем думала?
Новый толчок — невероятно.
Гарриет опять заплакала, и Дэвид, сознавая, конечно, что это несправедливо, подумал: она нарушает правила, нарушает их молчаливый договор — слезы и страдания никогда не входили в их планы!
Гарриет почувствовала себя отвергнутой. Они с мужем всегда любили вот так лечь и слушать новую жизнь, радуясь ее движениям. Четыре раза Гарриет дожидалась этого первого трепета, часто ошибалась, но потом точно: ощущение было такое, будто рыбка выдохнула пузырек воздуха; слабые ответы на ее собственные движения, прикосновения и даже — она твердо верила — мысли.
А этим утром, лежа в темноте, пока не проснулись дети, Гарриет почувствовала в животе толчки, на которые нельзя было не обратить внимания. Не веря, она села на кровати и посмотрела на свой пока еще плоский, разве что чуть дрябловатый живот и почувствовала настойчивые удары, словно в маленький барабан. Целый день она старалась быть в движении, чтобы не слышать этих требований нового существа, не похожих ни на что в ее прошлом опыте.
— Ты бы сходила к доктору Бретту уточнить срок, — посоветовал Дэвид.
Гарриет ничего не ответила, понимая, что это бесполезно: она совсем растерялась.
Но к доктору Бретту пошла.
Тот сказал:
— Ну, может быть, я и промахнулся на месяц, но если так, то вы и правда были совсем беспечны, Гарриет.
Такой выговор Гарриет получала со всех сторон и теперь вспылила:
— Каждый может ошибиться.
Почувствовав рукой отчетливые движения в ее животе, доктор нахмурился и произнес:
— Ну, ведь в этом нет ничего такого уж плохого?
Казалось, он был в нерешительности. Доктор был изнуренный, немолодой уже человек, по слухам, несчастливый в браке. Гарриет всегда смотрела на него несколько свысока. А теперь она в его власти, лежит под его руками, заглядывая в профессионально непроницаемое лицо и ожидая, что он скажет еще. Что? Ждала от него объяснений.
— Относитесь к этому проще, — сказал доктор, отворачиваясь.
За его спиной Гарриет пробормотала:
— Сам относись проще, — и одернула себя: «Ах ты, корова злобная».
Всем, кто съезжался на Рождество, говорили, что Гарриет забеременела по ошибке, но теперь они довольны, это правда.
— Говорите за себя, — сказала, однако, Дороти.
Все больше прежнего старались помочь. Гарриет нельзя было готовить, делать домашние дела, нельзя ничего. Ее надо было обслуживать.
Услышав новость, каждый сначала смотрел оторопело, потом начинал шутить. Гарриет с Дэвидом входили в комнату, полную болтающей родни, и, поняв, что хозяева здесь, все замолкали. Гости наперебой порицали их. Роль Дороти в поддержании хозяйства в этом доме получила всеобщее признание. Ограничения зарплаты Дэвида — не такой уж большой, в конце концов, — упоминались тоже. Звучали шутки о том, как, наверное, отреагирует на новость Джеймс. Потом начали поддразнивать. Их хвалили за плодовитость и шутили насчет влияния спальни. Они с легкостью отвечали на шутки. Но во всех этих кривляньях был какой-то дурной привкус, и на молодых Ловаттов смотрели уже не так, как прежде. Спокойная настойчивость и терпение, которые свели их вместе, которые вызвали к жизни этот дом и собрали в нем всех этих непохожих людей со всех концов Англии, да и всего мира: Джеймс ехал с Бермуд, Дебора из Штатов, и даже Джессика обещала ненадолго появиться, — эти качества, какими бы они ни были, эти жизненные требования, которые прежде воспринимались с уважением (неохотным или щедрым), теперь обнаруживали свою изнанку: в том, как бледная угрюмая Гарриет лежит пластом на кровати, потом спускается вниз с твердым намерением влиться в общество, но, не сумев, снова уходит к себе; в мрачном терпении Дороти, которая работает от зари до зари, а нередко и ночью; и в капризах и жалобах детей — особенно маленького Пола, — постоянно требующих внимания.
Из деревни пришла новая девушка — ее подыскал доктор Бретт. Как и три предыдущие, милая, ленивая, не понимающая, что делать, пока ей прямо не укажут, уязвленная объемом работы, которой требуют четверо детей. Но при этом ей нравилось, когда люди сидят и беседуют, нравилась непринужденная атмосфера, и скоро она уже ела за общим столом и праздно сидела с гостями; ей казалось вполне нормальным, если кто-то из них ее обслуживал. Все понимали, что, как только милый домашний праздник закончится, она найдет повод уйти.
И праздник закончился — немного раньше, чем обычно. Не только Джессика (приехавшая в ярких летних одеждах, без всяких уступок английской зиме, кроме одного легкого вязаного жакета) вспомнила о разных других людях, которым тоже обещаны визиты. Упорхнула Джессика, с ней Дебора. Следом Джеймс. Фредерику надо было заканчивать книгу. Восторженная школьница Бриджит, увидев, как Гарриет лежит пластом, прижимая ладони к животу, и стонет от непонятной боли, а слезы текут по ее щекам, настолько поразилась, что расплакалась — она всегда знала, что все это было слишком хорошо и не могло продолжаться долго, и с тем вернулась домой к матери, которая совсем недавно вторично вышла замуж и не особо обрадовалась дочери.
Деревенская девчонка сбежала, и Дэвид стал подыскивать в Лондоне опытную няню. Сам он бы не потянул этого, но Джеймс сказал, что будет платить. Пока Гарриет не станет лучше — так он сказал: непривычно ворчливо, давая понять, что, по его мнению, если Гарриет сама выбрала такую жизнь, не стоит ждать, что кто-то будет оплачивать все ее счета.
Но няню они не нашли: все няни хотели или ехать за границу в семью с одним ребенком, пусть двумя; или оставаться в Лондоне. Маленький городок и четверо детей плюс ожидаемый пятый отпугивали их.
Вместо этого помогать Дороти приехала кузина Фредерика по имени Элис — вдова, придавленная несчастьями. Элис была шустрая, суетливая и нервная, как маленький седой терьер. У нее было трое взрослых детей и внуки, но она объяснила, что не хочет быть им обузой, и Дороти отпускала по этому поводу колючие реплики, которые Гарриет воспринимала как обвинения в свой адрес. Дороти не радовала перспектива делить влияние с другой женщиной ее возраста, но тут уж ничего не поделаешь. Они видели, что Гарриет ни за что не может как следует взяться.
Та снова побывала у доктора Бретта, потому что не могла ни заснуть, ни расслабиться из-за активности плода, который как будто старался разорвать ей живот и выбраться на свет.
— Только посмотрите на это, — сказала Гарриет; живот у нее вспучился, заволновался и опал. — Пять месяцев.
Доктор провел обычный осмотр и сказал:
— Плод великоват для пяти месяцев, но в пределах нормы.
— У вас когда-нибудь были подобные случаи?
Вопрос Гарриет прозвучал резко и повелительно, и доктор взглянул на нее с тревогой.
— Определенно, я видел энергичных младенцев, — ответил он сухо, но Гарриет настаивала:
— На пятом месяце? Вот таких? — И он ушел от ответа — извернулся, как это восприняла Гарриет.
— Я дам вам успокоительное, — сказал он.
Для нее. Но сама Гарриет хотела этим хоть как-то успокоить ребенка.
Теперь, не решаясь обратиться к доктору Бретту, она выпрашивала транквилизаторы у друзей и сестер. Дэвиду она не говорила, сколько пьет таблеток, и это было впервые, когда она что-то скрывала от мужа. Примерно час после приема зародыш вел себя тихо, Гарриет получала отдых от непрерывных ударов и толчков. Они были такими яростными, что Гарриет кричала от боли. По ночам Дэвид слышал, как она стонет или хнычет, но больше не вызывался утешать, потому что теперь его объятия, казалось, не приносили Гарриет никакого облегчения.
— Господи! — восклицала она, или мычала, или стонала в голос, потом вдруг садилась или вскакивала с постели и бросалась вон из комнаты, скрючившись, убегая от своей боли.
Дэвид больше не клал ей ладонь на живот, как прежде, по-дружески, потому что не мог справиться с тем, что он там чувствовал. Просто невозможно, чтобы это крошечное существо выказывало такую пугающую мощь, но это было так. И что бы ни говорил Дэвид, его слова не доходили до Гарриет, которая, казалось, была не в себе: отдалилась от него в своей битве с плодом, в которой Дэвид ничем не мог ее поддержать.
