— Европейцы тоже говорят «о’кей»? — Ни Цзао рассмеялся.
— Конечно! Американцы считают, что они верховодят всем миром, и мы в Европе охотно подчиняемся их руководству. Теперь мы по любому поводу говорим «о’кей»!.. Вы, разумеется, знаете, что вся наша семья — революционеры, коммунисты. Только один я в семье оказался «уродом». — Он замолчал и взглянул на собеседника. Выражение лица Ни Цзао не изменилось, он оставался спокойным и продолжал улыбаться. — …В свое время я работал в дипломатическом ведомстве. В университете учил французский, вторым языком был русский. В 1964 году, после кампании «четырех чисток»[9], меня отправили трудиться в деревню у подножия гор Циляньшань. Мне это не понравилось, на душе было погано. К тому же многого я тогда просто не понимал… В 1966 году, когда началась культурная революция, всех моих близких и родных схватили как спецагентов: отца, мать, старшую сестру с мужем, обоих братьев с женами. В общем, вся семья оказалась шпионским гнездом. И тогда я убежал…
— Убежал?
— Подделал паспорт!.. Эх! Если бы вы знали, сколько мне пришлось после этого хлебнуть горя! Несколько раз я хотел покончить с собой. Но моя смерть вряд ли подвела бы черту под моим преступлением. Я прошу вас понять меня правильно: бесспорно я виноват в том, что, подделав документ, убежал, бежал как настоящий преступник. Однако впоследствии я не совершил ничего постыдного по отношению к родине. В конечном счете я принадлежу к тому поколению людей, которое взрастил Мао Цзэдун. Здешние антикоммунисты — я имею в виду тех, кто связан с Тайванем, — решили, что я ненавижу партию, они хотели затащить меня в свои организации, но я с ними разругался: пришлось однажды даже пустить в ход кулаки, за что меня, кстати, арестовала полиция.
Ни Цзао, улыбнувшись, кивнул головой. Ему, наверное, следовало бы сказать сейчас что-нибудь вроде: «Все это в прошлом! Культурная революция поставила все вверх дном…»
— Но вы еще сравнительно молоды, здоровы, здесь вы получили степень доктора наук… — вместо этого вставил Ни Цзао.
— Собачье дерьмо эта степень! — взъярился Чжао. Его лицо побагровело.
Официант принес обжаренное тесто, политое густо-красным томатным соусом и посыпанное тертым сыром, но Чжао Вэйту даже не взглянул на тарелку. В его глазах стояли слезы. Он устремил взгляд на собеседника, будто чего-то ждал.
Ни Цзао внезапно почувствовал необычайный прилив сил. Он знал, что Чжао ожидает от него каких-то слов, будто он, Ни Цзао, мог быть для него судьей.
— «Все будущее впереди, душа человека успеет себя раскрыть» — так говорит поговорка. Китай сейчас не такой, как прежде. Уверен, что у вас еще будет возможность поехать туда и убедиться самому — изменения произошли огромные… И потом, если человек любит свою родину, он непременно сделает все, чтобы принести ей посильную пользу, где бы он ни жил!
Чжао Вэйту уже взял себя в руки, хотя его глаза еще блестели от слез. Он предложил Ни Цзао выпить.
— Кажется, господин Ши Фуган и ваш отец… — Он внезапно переменил тему разговора.
— Да, когда я еще был мальчишкой… — Ни Цзао стал рассказывать о связях, которые существовали когда-то между их семьями. Чжао задумчиво кивал головой. Когда люди разговаривают о давно минувших днях, на их лицах нередко можно увидеть выражение такой задумчивости и рассеянности.
Они успели уже плотно поесть и выпить, когда в зале появилось еще несколько посетителей, уже немолодых, опрятно и со вкусом одетых. Переговариваясь между собой, они взошли на возвышение, почти неслышно ступая по деревянному, свежепокрытому лаком полу.
— Здесь принято ужинать довольно поздно, больше всего посетителей бывает около девяти. Сейчас появляются первые…
Ни Цзао кивнул. С появлением новых посетителей музыка в зале зазвучала громко, словно музыканты неожиданно приблизились к гостям и обратили к ним свои грустные лица. Сильный, немного хриплый голос с каким-то сладострастием пел о боли и тоске. И в этот момент вновь дрогнула молчавшая дотоле струна. Как бы связывая действительность с прошлым, дрожащая струна протянулась от живущих ныне людей к душам тех, кто ушел… Ни Цзао никогда бы не подумал, что в полупустом зале этого изысканного, несколько декоративного итальянского ресторанчика может с такой искренностью звучать музыка, буйная, почти дикая, разрывающая барабанные перепонки своими бешеными звуками и неистовым шумом, таящая в себе какую-то безысходность и в то же время бурную живительную силу молодости. На глаза Ни Цзао навернулись слезы, у него перехватило дыхание. Заметались огни рамп, слабо горевших в полутемном зале. Ни Цзао вспомнились качели, на которых он любил качаться в годы детства.
— Очень приятное место… Мне понравилось это заведение, — сказал он, не столько чтобы поблагодарить Чжао Вэйту за ужин, а чтобы вернуть самообладание.
Чжао Вэйту вежливо улыбнулся, но его лицо тут же погрустнело.
— А я чем чаще здесь бываю, тем больше чувствую свое одиночество. Вся эта обстановка, звуки музыки, гомон… Но сегодня совсем другое дело, потому что сегодня я сижу здесь с вами, товарищ Ни Цзао! — Он рассмеялся.
Что это — грустная шутка или за этими вежливыми, ничего не значащими словами скрывается какой-то глубокий смысл?
— Наверное, нам пора! — Ни Цзао сделал движение.
Чжао взглянул на часы. На его лице Ни Цзао прочел замешательство.
— Извините, но я хотел еще вам кое-что сказать! — Он снова засмеялся, но смех получился натянутым. В его поведении появилось что-то заученное, небрежно-ироническое. Он откинул рукой упавшую на лоб прядь волос, поднял голову и уставился в потолок. Выражение его лица было упрямым и гордым. — Возможно, мое патриотическое чувство показалось вам несколько смешным… Ха-ха… Но должен вам сказать, не доверяйте им… — Он опустил голову и, внезапно согнувшись, схватился за заднюю ножку стула, словно пытаясь его поднять. Говоря о «них», он вытянул вперед левую руку и средним и указательным пальцами очертил в воздухе большой круг, будто хотел поразить одним ударом всех, кто сидел сейчас в этом зале. Он придвинулся к Ни Цзао совсем близко. Обе ладони, сжатые сейчас в кулаки, подпирали его подбородок. В глазах блестели слезы. — Они презирают нас, китайцев. Вы не представляете, что они говорят о Китае. Если бы вы только слышали, вы бы не выдержали… Профессор Ши Фуган, конечно, не такой. Он любит Китай, очень любит… Скажите, когда же наконец наша страна по-настоящему покажет себя, когда мы станем такими, какими мы должны быть? Когда мы перестанем творить чудовищные глупости, делая при этом вид, что ничего не произошло? Извините, извините меня!
Лицо Ни Цзао залилось краской, сердце бешено забилось в груди. Такие искренние и взволнованные речи ему доводилось слышать и дома. В этих порой чрезмерно резких высказываниях чувствовалась боль за страну и народ. Люди не боялись говорить горькую правду, что уже само по себе было очень ценно. Но здесь — другое дело, здесь заграница. Каждая критическая фраза, брошенная в адрес Китая, заставляет судорожно биться сердце.
Он понимающе кивнул, хотя у него внутри все кипело.
— Ну что же, пошли! — Чжао Вэйту легко встал.
Вот она какая, «заграница». Она вырывает тебя из привычного мира, и ты невольно становишься рыбой, выброшенной из воды, в которую ей уже никогда не попасть. Но рыба не умерла, она просто очутилась в другом водоеме, с необходимой ей жидкой средой. Этот водоем отрезан от первого, но одновременно каким-то образом с ним связан. Новая среда обитания дает возможность, оторвавшись от прежнего привычного бытия, более свободно и как бы отстраненно оглянуться назад, взглянуть на самого себя, на историю своей жизни, посмотреть на нее как бы издалека. Однако сразу отрешиться от всего невозможно. Тяжи, связующие прошлое с настоящим, оказываются слишком прочными. Горькие думы о прошлом и страстные надежды на будущее теснятся в груди, и горит душа жарким пламенем.
Они покинули итальянский ресторан легким шагом, почти стремительно, словно боялись растерять те теплые чувства, которые переполняли их души. Золотоволосая девица с ярко накрашенными губами простилась с ними, поблагодарив за посещение. Чжао Вэйту что-то ей ответил, Ни Цзао, погруженный в свои мысли, прошел мимо молча и лишь у дверей подумал, что ему вежливости ради не мешало хотя бы кивнуть. Но момент уже упущен. Он горько усмехнулся.
Старая оранжевая легковушка ехала ровно семнадцать минут. Здесь был уже пригород, но дома, стоявшие по обеим сторонам дороги, были ярко освещены неоновыми отблесками торговых реклам. Разноцветные огни, врываясь в машину сквозь пелену дождя, бегали по лицу Ни Цзао. Он невольно вспомнил картины абстракционистов, которые ему довелось здесь недавно увидеть: многоцветные пятна, замысловатые переплетения полос и линий. Нечто зыбкое, неустойчивое, ни на что не похожее, но, очевидно, тоже имеющее право на существование. Ни Цзао закурил. Он внимательно прислушивался к звукам, доносившимся до его уха: мягкий шорох бегущей машины, звуки моросящего дождя, то затихающие, то внезапно усиливающиеся, громкие всплески разлетавшейся из-под колес воды, слабое бормотание мотора. Он подумал о своей неожиданной и почти стремительной поездке, о чувстве радости и какой-то даже гордости, которую он испытал, несмотря на спешку при сборах; но в то же время ему немного грустно и даже смешно — смешно за самого себя, за то волнение, в каком он пребывал, совершая свои действия. Он неожиданно приехал в незнакомую страну, встретился с каким-то господином Чжао Вэйту, который в первый же день выплеснул на него поток всяких сведений и признаний, а теперь он, Ни Цзао, спешит на встречу с неведомой госпожой Ши… Почему все-таки человек в своей жизни совершает так много глупых, необдуманных поступков?
