Нечто закончилось. Врачи прошли в соседнюю комнату, мирно беседуя.
Адольф понял, что может встать. Он был одет, но ему казалось, что он одевается; ноги были ватные, в голове гудело.
Он присоединился к Блоху и Фрейду:
– Ну что, доктор, какое лекарство вы мне пропишете?
Оба заулыбались; доктор Фрейд опомнился первым и нахмурил брови:
– Пока еще рано делать назначения. Нам понадобится еще несколько сеансов.
– Зачем это?
– Не думаю, что встреч будет много.
– Ладно…
Доктор Блох радостно улыбается, значит это была хорошая новость, но Адольф чувствует заведомую усталость.
– Скажите, молодой человек, как вы рассчитываете мне платить?
– Ну… денег у меня не очень много.
– Догадываюсь! – рассмеялся Фрейд. – Я знаю, что это такое. Сам был студентом.
Веселый огонек смягчил его пристальный взгляд. Адольфу было трудно представить, что этот седеющий коротышка был когда-то молод…
– Что вы умеете делать?
– Рисовать. Я учусь в Академии художеств.
– Прекрасно! Очень интересно.
– Если хотите, могу нарисовать вам вывеску: «Доктор Фрейд, психоаналист».
– Психоаналитик.
– Да, «Доктор Фрейд, психоаналитик», а под надписью помещу какую-нибудь мифологическую сцену, если хотите.
– Отлично, и какую же?
– Что-нибудь из опер Вагнера.
– Я предпочел бы греческую мифологию. Эдип и Сфинкс, например.
– Конечно. Воля ваша. Я не слишком люблю греческую мифологию. Все эти голые тела, ну, вы понимаете… Когда мне приходится рисовать обнаженную натуру…
– Вам нечего опасаться. Эдип не женщина, а мужчина…
– Тогда ладно.
Адольф протянул руку. Фрейд, улыбаясь, подал свою, и они заключили сделку: вывеска для Фрейда за исцеление Гитлера.
– В следующий раз, дорогой Адольф, приготовьтесь рассказать мне сон.
– Сон? – запаниковал Адольф. – Это невозможно, я не вижу снов!
* * *Гитлер не был опытным бродягой. Вена тайная, Вена витальная, Вена подкладок и потайных карманов, скверов, где можно спать до рассвета и не попасться на глаза полицейскому, приютов, ночлежек, бесплатных столовых, Вена, прячущая в своих складках укромную подворотню, защищающую от ветра, навес, укрывающий от снега, опустевший на ночь класс, согретый за день дыханием школяров, Вена, скрывающая за оградой монастыря славную добросердечную сестру-монахиню, которая не боится бродяг, священника, угощающего каждого пришедшего церковным вином, дружелюбного социалиста, расстилающего тюфяки в своем подвале, Вена, где, как в древнем Вавилоне, смешиваются многие языки, теряясь и уступая место одному универсальному – языку голода и сна, Вена-спасительница, где оседают отбросы бурной индустриализации, – эта Вена была Гитлеру незнакома. Он знал другую Вену – Вену фасадов, Вену славную, монументальную, щегольскую, Вену Рингштрассе[4] с его длинными аллеями для пешеходов и всадников, Вену имперских музеев и театров с колоннадами, Вену для иностранца, для ошеломленного студента, Вену с открытки.
Всю ночь Гитлер брел куда глаза глядят. Ходьба для него, сына мелкого служащего, была единственным оправданием его присутствия на улице. Ни в коем случае нельзя было присесть или лечь на скамейку. Это значило бы стать бродягой.
Бесцветный и неспешный рассвет стал знаком, что скитания окончены. Перед ним белел Восточный вокзал.
Он вошел внутрь. На вокзале никого не удивит, что у него с собой большой мешок.
В туалете он вымылся с головы до ног. Это было небезопасно, неудобно, вызывало презрительные взгляды спешащих пассажиров, но трудность задачи его вдохновляла: борясь за чистоту, Гитлер доказывал себе, что он человек достойный. Он почти пожалел об этой гимнастике, когда закончил, и лимонный запах общего мыла заглушил в его ноздрях аммиачный душок.
Он поднялся на перрон, сел на свой мешок и стал ждать.
Пассажиры, пассажирки, носильщики, контролеры, начальник вокзала, продавцы сосисок, служащие – все кружили вокруг него. Он был центром. Мир вращался. Он был осью. Он один мыслил о важном, он один занимал свой мозг заботами, касавшимися всего человечества: он думал о своем полотне, самом большом полотне на свете, которое он напишет и которое прославит его имя.
– Вы не могли бы мне помочь, молодой человек?
Гитлер помедлил, пытаясь сосредоточиться на реальности, и наконец повернулся к старой даме.
– Я не могу нести чемоданы, они слишком тяжелые. Будьте так любезны, помогите мне.
Гитлер не мог опомниться: стоявшее перед ним существо в шляпке с вуалькой, в перчатках, сильно надушенное туберозой, посмело нарушить его возвышенные размышления. Какая дерзость! Или, вернее, какое неразумие!
– Вы не могли бы мне помочь? Вы с виду такой славный.
Ну вот, приехали, подумал Гитлер. Она приняла меня за бедного восемнадцатилетнего парня, который ждет поезда. Ей невдомек, что она обращается к гению.
Гитлер улыбнулся, и в этой улыбке была вся снисходительность божества, спустившегося к простым смертным, чтобы сказать им с усталой грустью: «Нет, я не сержусь за то, что вы такие, какие есть, я вас прощаю».
Он взвалил свой мешок на спину, поднял два чемодана и пошел за старой венгеркой, рассыпавшейся в благодарностях.
Сев в коляску, она взяла Гитлера за руку, энергично ее встряхнула и скомандовала кучеру: «Трогай».
Гитлер раскрыл ладонь: женщина вложила в нее банкноту.
Моя звезда! – подумал он. Моя счастливая звезда снова себя проявила. Именно она, моя звезда, всю ночь вела меня к этому вокзалу, она побудила эту иностранку заговорить со мной и сунуть мне в руку деньги. Спасибо, мама. Спасибо.
Недаром давеча, на перроне, сидя на своем мешке, он по-прежнему ощущал себя центром мироздания. Ему не пригрезилось.
Он вернулся на вокзал, следуя указаниям судьбы, и весь день помогал пассажирам нести багаж. Одинокие женщины, выходившие из вагонов первого класса, опасались носильщиков-турок, слишком шумных, смуглых и бесцеремонных, зато охотно принимали помощь бледного молодого человека – он, верно, солдат в увольнении – и, расставаясь, выказывали больше щедрости, чем проявили бы к профессионалу. Ни одна, конечно, не сравнилась с венгеркой, но именно поэтому судьба сделала ее проводником своей воли.
Под вечер, выходя с вокзала с кругленькой суммой в кармане, Гитлер увидел объявление «Сдаются комнаты» в доме номер 22 по улице Фельбер. Он вошел, положил на стол деньги. Его провели в комнату под номером 16.
Он лег на кровать, скрестил руки на груди, прошептал: «Спасибо, мама» – и провалился в сон.
* * *По пути через город на вторую встречу с доктором Фрейдом Адольфу Г. не повезло: в трамвае он был так погружен в свои мысли, что проехал пересадку и был вынужден вернуться назад.
– Я знал, что вы опоздаете, – только и сказал Фрейд, открыв дверь, чем положил конец извинениям, которые мямлил молодой человек.
Адольф не стал пускаться в объяснения, радуясь, что обошлось без упреков. Он лег на диван.
Фрейд посмотрел на часы и сел:
– Что вы хотите рассказать мне сегодня?
Адольф и рад был бы поделиться мыслями с врачом, но собственная голова казалась ему огромным пустым домом – без мебели, без картин, с белоснежными голыми стенами. Он бродил по нему и не мог ни за что зацепиться.
Несколько раз он хотел начать фразу, но, издав два-три невнятных звука, останавливался, не в состоянии продолжать и даже немного пугаясь этого.
Доктор Фрейд терпеливо ждал и, казалось, ничуть не удивлялся его молчанию.
После бесконечно долгой неловкой паузы Адольф повернулся к нему, посмотрел прямо в глаза и отчетливо проговорил:
– Мне очень жаль.
– Ничего страшного. Это я тоже предвидел.
Адольф начал понимать игру Фрейда: доктор якобы все предугадывал – случайность, забывчивость, опоздание, молчание, – но задним числом. Легко! Опровергнуть невозможно, если ты еще и наивен, пожалуй, даже восхитишься такой проницательностью. Куда как просто строить из себя всезнайку.
– В следующий раз предупредите меня заранее, доктор. Чтобы я мог проверить ваши предсказания.
– Идет. я предвижу, что к концу сегодняшнего сеанса вы меня возненавидите.
Ну, это и я мог бы предвидеть. Мы встречаемся второй раз, а он уже изрядно меня достал.
Тут Адольф Г. понял, что невольно признал его правоту, и заставил себя смягчиться.
– Как будем действовать дальше, доктор?
– Вы можете рассказать мне сон?
– Я ведь вам уже говорил, что не вижу снов!
Адольф сжал кулаки, но тут же урезонил себя. Не нервничать, не признавать его правоту, только не признавать его правоту.
– С каких пор вы перестали видеть сны?
– Почем мне знать! – взвизгнул Адольф.
– Нет, вы знаете.
Конечно, Адольф знает, но о том, чтобы признаться этому кретину-инквизитору, не может быть и речи. Он не видит снов с тех пор, как умер его отец. Ну и что? И главное – какой резон признаваться в этом незнакомцу?
